Эрик Перрен - Маршал Ней
В ходе дебатов ультрароялисты стремятся доказать, что маршал действовал преднамеренно. Обвинение со страстью и азартом искало свидетелей, но не смогло привести никаких доказательств того, что в марте 1815 года Ней покинул Париж, уже замыслив предательство короля. Префект департамента Мёз написал министру полиции, что Ней позволил себе грубые высказывания в адрес королевской семьи в присутствии служащих муниципалитета Лонгиона. Сначала Ней спросил, много ли сволочей в городе. Когда его попросили уточнить, кого он имеет в виду, он ответил: «Священников и благородных». Если бы всё подтвердилось, эти факты могли бы стать вескими доводами для обвинения. Но проверка показала, что эти высказывания имели место значительно позже предательства маршала, уже в мае, когда он по поручению Наполеона проводил инспекцию пограничных городов от Лилля до Ландау.{427}
Прокуратура намерена главным образом привлечь внимание пэров к событиям в Лон-ле-Сонье, где Ней бросил к ногам Бонапарта своего короля и свою честь. В качестве оправдания маршал сошлётся на растерянность и стечение обстоятельств. Также обвинению нужно доказать, что это он перевербовал солдат, а не наоборот. Полиция тщательно разыскивала свидетелей, слышавших обращение в Лон-ле-Сонье, в котором Ней призывал стать на сторону Императора. Некто Борегар, командир жандармского эскадрона, утверждает, что солдаты, стоявшие в дальних рядах, сопровождали чтение обращения возгласами «Да здравствует король!» Они не слышали слова командующего и думали, что тот призывает их верно служить Людовику XVIII. Ней обругал их и заставил кричать: «Да здравствует Император!»{428}
Безусловно, данное свидетельство на руку обвинению, но его ещё недостаточно. Идеально было бы доказать, что Бурмон действительно возражал против предательства своего начальника, но cделать это довольно трудно. Ведь известно, что офицер был вместе с маршалом в вечер предательства и даже сопровождал Нея на банкете, где обсуждали ошибки Бурбонов, которые «могли бы сделать Францию счастливой, если бы уважали армию». Из записки, обнаруженной среди документов, попавших в полицию, следует, что Бурмон не слишком возражал против намерения Нея предать дело короля, скорее наоборот: «Упрёки господина Нея, адресованные господину Бурмону, к сожалению, вполне обоснованны. Я располагаю доказательствами его соучастия. Я тщательно изучил их, и мне известно, что он сделал. Если надо, я заверю свои показания письменно».{429} Эта линия обвинения будет оставлена, таким образом, исчезнут обвинения Бурмона, в соответствии с которыми Ней, задумывая своё театральное предательство ещё при отъезде из Парижа, всё решал сам.
Появлению Бурмона на процессе в качестве свидетеля придавали большое значение. Будут ли его показания соответствовать ожиданиям прокуратуры, которая рассчитывает на них для доказательства виновности Нея?
На этом этапе дебатов подтвердилось, что маршал обещал в присутствии короля доставить Наполеона в железной клетке.
— Не помню, чтобы я произнёс такие слова. Я сказал, что дело Наполеона настолько сумасбродно, что если он попадёт в плен, то заслуживает быть посаженным в железную клетку. И даже если я и сказал подобное, то это была глупость, но свидетельствующая, тем не менее, о том, что я был намерен служить королю.
Обвиняемый громко и отчётливо повторил, что текст его обращения в Лон-ле-Сонье был составлен не им, а кем-то из окружения Наполеона.
— Обращение датировано 13 марта и не подписано. Подпись фальшивая. Я никогда не подписываюсь «князь Москворецкий». Обращение было обнародовано до того, как я его увидел, я прочёл его лишь 14-го числа.
Наступает момент выступления главного свидетеля обвинения, призванного привести решающие факты. Речь идёт о Бурмоне, который должен скрестить шпаги с Неем. Бурмон, граф де Гене, бывший офицер эмигрантской армии, бывший руководитель шуанских формирований на западе страны, перешедший на сторону противника при Линьи, под пристальными взглядами пэров занимает свое место в зале заседаний. Тягостная тишина подчёркивает ощущение неловкости при виде этого двусмысленного персонажа, которому поручено доказать противоречивость показаний маршала, уличить его во лжи. Однако и в поведении самого Бурмона в период Ста дней есть немало тёмных пятен. Он настаивает, что в Лон-ле-Сонье высказал маршалу своё несогласие, когда тот намеревался перейти на другую сторону.
Но при этом Бурмон не примкнул к Людовику XVIII, позже он решился представиться Даву, наполеоновскому военному министру, с просьбой доверить ему какой-нибудь пост, который он и получил при поддержке Жерара и Нея. Он дезертировал накануне битвы при Ватерлоо,[117] чтобы, по его утверждению, быть максимально полезным королю, так как мог выдать планы Императора противнику.
Речь Бурмона сильно отличается от манеры Нея. Он выражается скорее как политик, чем как солдат. В этом их главное противоречие. Бурмон предстаёт перед нами как беспринципный человек, пытающийся выдать себя за бескорыстного защитника трона и алтаря. Он яростно обвиняет бывшего начальника, чтобы обелить себя, снять с себя предъявленные ему обвинения.
Крайне возбуждённый Бурмон начинает своё выступление. Он касается событий в Лон-ле-Сонье, в ходе которых он якобы условился с Лекурбом (скончавшимся месяц назад, следовательно, не имеющим возможности опровергнуть его заявления) сделать всё от них зависящее, чтобы отговорить Нея от гибельного решения. Своё присутствие при оглашении обращения к войскам Бурмон объясняет лишь желанием увидеть реакцию солдат.
— Я обратился за разъяснениями и советом, — возражает Ней, — к людям, с которыми, как мне казалось, был связан давними доверительными отношениями. Я хотел услышать их мнение, полагая, что у них хватит воли и энергии сказать мне: «Вы не правы». Вместо этого они увлекли меня в пропасть.
Какая трогательная беспомощность! Тот самый маршал Империи, который никогда не позволял себе проявлять слабость, хватается за соломинку. Нам известно немного речей, так отражающих глубокую внутреннюю боль, как этот крик души, столь нетипичный для нашего персонажа. Сказанное производит большое впечатление на аудиторию и в какой-то степени обескураживает даже Бурмона. Поднятая правая рука Нея тяжело падает, демонстрируя его полную подавленность. Искренность тона усиливает эффект и позволяет увеличить убедительность формальных возражений, что всё больше смущает Бурмона. Последний упоминает о большом наполеоновском орле[118] оказавшемся на груди Нея через полчаса после чтения обращения, что свидетельствует о предварительном замысле. Ведь если эту награду маршал привёз с собой, значит, он с самого начала собирался служить Императору, а не королю.
