Владимир Корнилов - Демобилизация
- Ага.
- Ой, не надо бы. Служи уж, где служится. В партию так и не вступил?
- Нет, Елизавета Никаноровна.
- Вступай. А если опять характеристика для чего-нибудь нужна, я напишу. Может, пригодится теперь.
- Спасибо, - сказал он, тронутый ее вниманием и помощью. - Спасибо. Если нужно будет, обязательно попрошу. В тот раз мне больше никто не дал.
- Теперь дадут. Ты вон какой... - она поискала слово и, наконец, найдя, сказала: - ...положительный... Только бриться надо.
Видимо, объяснив сослуживцу, кто такой лейтенант, она уже не стеснялась.
- Спасибо за все, - пожал ей руку Курчев и вышел на станционный двор.
"Все идет - ол райт, - сказал самому себе.- Только бы на патруль не напороться. А то тоже с парикмахерской пристанут".
Но на дачной платформе патруля не было. Он благополучно влез в электричку и сел у окна. Мысли были легкие, почти пушистые. Они пьянили и усыпляли. Он не заметил, как электричка отошла от перрона, а когда открыл глаза, она уже стояла в районном городке и в вагоне никого не было.
"Вот чучело", - вздохнул Борис, но не рассердился. Ему по-прежнему было весело. Он вышел на дощатый перрон, взмахнул несколько раз руками, как на физзарядке и даже выжался на перилах лестницы. Сонливость прошла, а веселость не убывала.
Сразу за вокзалом стояла почта с переговорным пунктом, где ефрейтор Гордеев когда-то покупал лейтенанту талоны. Проснись лейтенант раньше и не топчись на платформе, он, может быть, столкнулся бы в дверях почтового отделения с аспиранткой. Она только что вышла оттуда в охапку с лыжами, прошла до шоссе и побежала вдоль обочины в другую от полка сторону - к дому отдыха.
Зайдя в почтовое отделение, Курчев решил было заказать Москву, но потом подумав, что врать сложно, подошел к телеграфному окошечку и написал ту самую телеграмму, которую спустя полтора часа получила Клара Викторовна.
"Мне, правда, пора в полк", - вздохнул и вышел на шоссе. Машин было немного и все они шли в Москву, а на "военку" никто не сворачивал. Проголодавшись и озябнув, лейтенант вернулся на почту и попросил телефонистку соединить его с полком.
- "Ядро"? Черенкова дай. Ты, Черенков?
- Я, товарищ лейтенант, - почему-то обрадовался дневальный. - Письмо вам тут есть. Из Ленинграда.
- Хлебная машина вернулась? Через день полк отправлял фургон за полста километров на хлебозавод.
- Нет еще. Сегодня позже вышла. Застукаете, товарищ лейтенант.
Курчев отдал телефонистке трубку и зашел в соседнее здание. Это была столовая, которая по вечерам превращалась в ресторан. Сейчас как раз наступил пересменок и в зале было пусто. Лишь в углу сидело несколько танкистов. Курчев тут же пожалел, что сдал гардеробщику шинель. Встречи с чужим родом войск в лучшем случае кончались неприятными разговорами, "толковищем", как выражались офицеры холостяцкого домика, завсегдатаи районной ресторации.
- Сто грамм и два бутерброда, - сказал, подходя к буфету.
Худая буфетчица с кривым ртом и большим родимым пятном возле глаза, поняв или почувствовав испуг лейтенанта, быстро налила и бросила на тарелку два куска хлеба с семгой.
- Технарь, дуй сюда, - раздался голос из-за спины.
- Некогда, - не оборачиваясь бросил Борис и пальцем показал буфетчице на стакан. Понимая, что от драки не отвертеться, он старался потянуть время и медленно дожевывал бутерброд. Все могло кончиться крупной гауптвахтой.
- Мандражирует, - засмеялся за спиной тот же хамоватый пьяный голос.
- Трухает, заправляется, - поддакнул второй, пожиже. Наверно, это сказал щуплый танкист, сидевший лицом к дверям.
- Да что с него, очкарика?! - протянул третий голос, порассудительней.
- А чёрт!.. - не то рассердился, не то обрадовался Борис. Он забыл, что выйдя на шоссе, нацепил очки, чтобы видеть, свободно ли в кабинах грузовиков, а в гардеробе, когда очки запотели с мороза, он, протерев их невыглаженным платком, не сунул в карман, а машинально воротил на нос.
Он расплатился, вышел в коридор и взял шинель у гардеробщика.
- Слепнешь, привыкаешь, - промычал, перетягиваясь ремнем. - Ну и правильно. Нечего тебе тут делать. Сматываться надо.
Он стащил очки с носа и с обидой вспомнил, как два с лишним года назад в приазовской степи, когда батарея шла походной колонной, вдруг вырулил со стороны моря и повис над дорогой маленький пассажирский самолет. Была отдана команда "По штурмовику", но Курчев, будучи первым номером, беспомощно мигал в окуляр, потому что засунул очешник в рюкзак, а тот трясся где-то позади на "студебеккере" взвода управления.
В тот день рядовой Курчев был обруган интеллигентом и засранцем и с позором переведен из наводчиков в старшие телефонисты. Сейчас, наоборот, очки выручили его.
Он выскочил из ресторана и чуть не наткнулся на маленького Секачёва, который важно вылезал из большой хлебной машины.
- Ты как тут, чума?
- Поворачивай, - сказал Курчев. - Комбайнеры там.
(Комбайнерами называли офицеров танковой части.)
Секачёв с сомнением сдвинул ушанку к затылку, обернулся, поглядел на шофера и большой фанерный кузов хлебной полуторки.
- Много? - спросил.
- На тебя хватит.
- А на тебя?
- Мне теперь ни к чему. Я не буду, - твердо сказал Борис.
- Ладно, лезь в кузов. Не упрей только. Горячие, - не теряя важности, сказал Секачёв.
Курчев обошел полуторку и стукнул в дверь. Дверь раскрылась и высунулась рука в большой брезентовой рукавице.
- Залезайте, товарищ лейтенант, - раздался голос почтальона Гордеева.
Борис схватился за притолоку хлебной будки и неловко вскарабкался в кисловато-теплую ржаную темноту машины. Гордеев и двое солдат, привалясь спинами к буханкам, лениво жевали хлеб с луком.
- Хотите, товарищ лейтенант? - спросил почтальон.
- Спасибо, - отмахнулся Курчев. Он знал, что хлеб и лук не казенные. Их всегда совали солдатам сердобольные женщины с хлебозавода. Но ему после Дня Пехоты не хотелось разговаривать с ефрейтором. Он забрался в свободный от буханок угол и попытался вздремнуть. Но сильно трясло, в щели било холодом, и Курчев успокаивал себя, что, слава Богу, недалеко, столько-то километров, поворот, восемь километров, опять поворот, а там КПП, письмо от Гришки, натопленная финская фатера и сон до развода.
Солдаты, не обращая внимания на чокнутого идейного лейтенанта, лежали на буханках, как на сене, разве что подбирали под шинели смазанные соляркой сапоги.
Через час, когда распаренный от еды и чая Курчев уже спал под одеялом и шинелью, Ванька Секачёв неодобрительно бормотнул в своей комнатенке:
- Храпит, сука.
Ваньке не спалось. С делом отца ничего не вытанцовывалось и академия тоже не клевала. Был март. Надо было серьезно садиться за учебники, но все что-нибудь мешало, то вот погнали не в очередь с хлебной машиной, то вчера пристегнули к нему пятерых гавриков из зимнего набора - обучать электричеству и радиотехнике.
