Владимир Корнилов - Демобилизация
- Я им и говорю, а они держат... У меня курсы всего, а техника там... сами знаете, - невинным взглядом поглядел на Поликанова, понимая, что тот "овощехранилища" даже во сне не видел.
- Слышал, знаю, - отмахнулся майор. - Показуха одна. Показуха и сплошь разгильдяи. Вон, вроде тебя, - он провел себе по гладко выбритой щеке. Или его раздражала небритость Курчева или у него плохо росла борода.
- Предложено с вами разобраться, - сказал майор. - Предложено, повторил, и у Курчева сжалось сердце от тоски и унижения.
Этот щуплый, рыжий, ничтожный армейский чиновник лениво проглядит разные байки в тонком военном журнале, попробует решить кроссворд, зевнет и, как ему на душу ляжет, так и напишет в докладной: отпустить или оставить. И все. Будь ты разгениальный, или раздерьмовый, будь ты злой или добрый, холостой или женатый, русский или татарин, молодой или старый - все одно. Как этому рыжему и щуплому покажется, так и будет. Жаловаться некуда, писать некуда. Год назад был Сталин. Был Сталин и как Сталин хотел, так оно и было. Сталин менял, кого вздумается, переставлял, сажал, пускал в расход, возвращал из лагерей, снова сажал, выселял целые республики - все было правильно, потому что это делал Сталин. Никто не кочевряжился. Все соглашались и даже аплодировали. И вот год, как Сталина нет. Стали армию распускать. Налог селу наполовину скостили. В Корее замирились. Все вроде идет не хуже, чем при вожде. Даже бумаги втрое быстрей ходят. А сидят вместо Сталина такие вот щуплые и рыжие.
"Напоить его, что ли? - раздумывал Борис, глядя на майора. - А как? Гришка бы придумал. А я - тюфяк..." и от чувства собственной никчемности, бессилия и зависимости от этого плюгавенького человечка лейтенант вместо того, чтобы заискивать, злобно и затравленно глядел на майора.
- Ну, и разобрались? - пустил вопрос, как сигаретный дымок, сквозь сжатые челюсти.
- Разберемся. Не ершись. У меня все. Можете быть свободны.
Курчев поднялся, понимая, что дела его швах. Но потому, что терять уже было нечего, он вложил в голос и в скривившееся лицо сколько возможно было презрения и брякнул:
- А подполковнику Затирухину, что передать, товарищ майор? Товарищ подполковник просил его в курсе держать, потому что, если не уволите, обещал меня со света сжить.
- Можешь послать своего Затирухина, - усмехнулся майор, и лицо у Курчева мгновенно просияло. - Если спросит, скажи - без него решат. А ты позванивай. Почта пока еще до вас дойдет. А я тебе по проводу скажу, подписано уже или нет. Бывай. Счастливо, - привстал майор и протянул руку не помнившему себя от счастья лейтенанту.
26
Ожидая Курчева и добродушно поругивая армейское начальство, которое для каких-то своих глупостей задерживало технического лейтенанта, Клара Викторовна убралась в комнате, приоделась, надушилась, накрасила губы и устроилась в кресле. Настроение у нее было совсем вокзальное, будто сейчас подойдет счастливый поезд и она полетит на нем, полетит невесть куда, да и неважно куда, а просто ей будет очень и очень хорошо.
Курчев не звонил, но Клара Викторовна сидела в кресле чинно и строго, словно была не в своей комнатенке, а в огромном зале ожидания и на нее глядели тысячи мужских и женских глаз и пытались догадаться, кто она такая, куда едет и кого ждет. А она сидела в кресле (собственно, это было собранное кресло-кровать) нарядная и таинственная, равнодушная к любопытным взглядам бесчисленных мужчин и пронзительно-завистливым и оценивающим взглядам женщин.
Она сняла с полки томик Томаса Манна (не будешь же при всех на вокзале читать арабские сказки).
Это были "Признания авантюриста Феликса Круля", самый легкий из манновских романов, единственный, который она одолела до конца. Кстати, конца до сих пор не дописано, хотя, кажется, старичку скоро восемьдесят. Сегодня эта книга наиболее соответствовала ее игривому настроению.
Молоденький лифтер уже стучался в номер жены фабриканта унитазов, назревал самый волнующий эпизод романа, и как раз, отвечая состоянию Клары Викторовны, в коридоре весело прозвенел звонок.
Переводчица медленно и спокойно, словно она в самом деле находилась в зале огромного вокзала, положила раскрытый томик Манна страницей вниз на подлокотник кресла-кровати и вышла деловой походкой на высоких каблуках в коридор.
Ходят женщины разные,
Как изящны их талии...
- все-таки не выдержала она роли и пропела, возясь с английским замком.
- Это я, - сказала Марьяна. - Извини. Пятиалтынного не было. Мне в петлю лезть, если выгонишь...
В руке у нее был клетчатый чемодан.
- Что? - округлив подведенные глаза, уставилась на подругу хозяйка.
"Ох, некстати, - подумала про себя. - Не надо им тут встречаться. Наговорила я про Борьку всякого, а он все-таки ничего... Нет, не надо сегодня никого третьего..."
- Снимай свою белку, - сказала Марьяне, стараясь не выказывать огорчения. - Смотри, вполне носится, - погладила буро-сероватый мех.
- Скорей я сношусь. Бр-рр, холодно, - съежилась Марьяна, входя в комнату и валясь в кресло. Томик Манна, загибая страницы, мягко упал на пол.
- Извини. Что это? Ни бельмеса я по-гитлеровски. А, про официанта? Помню. Распаляет.
- Брось, - улыбнулась Клара Викторовна. - Что у тебя такое?
- От Алешки ушла. Да, да. Ушла и ушла. У тебя поживу недельку. Это ведь раздвигается? - хлопнула по креслу.
- А через неделю вернешься? - Клара Викторовна пыталась придать разговору шутливый тон.
- Не волнуйся. В неделю что-нибудь себе приищу. Осенью в аспирантуру пойду. Если в Университет, общежитие дадут. Или Сеничкины расщедрятся, чего-нибудь выделят. Все-таки я прописана.
- Клюкнуть хочешь? - спросила переводчица. Она все еще надеялась, что подруга отогреется и уйдет. Уже пора было бы возвращаться техническому лейтенанту.
- Хочу, - кивнула Марьяна. - А ты чего-то сегодня нарядная, расфуфыр! Ух... А ну повернись. Какая-то, чёрт возьми, особенная. Случилось что?
- Да нет, так... - отмахнулась и тут же зарделась Клара Викторовна.
- Ну, говори. Вижу, что сказать распирает...
- Нет, ничего. Ровным счетом ничего.
Она достала из немецкого шкафа-буфета заткнутую пробкой начатую бутылку коньяка, рюмки, блюдца, сухарницу с печеньем и маленькое блюдце с нарезанными ломтиками лимона.
Ходят женщины разные,
Как прекрасны их талии,
- снова напевала, вертясь в тесной комнатенке на высоких каблуках.
Так прекрасны их ноги,
Цвет лица и так далее...
- улыбаясь, подтянула Марьяна:
И с эпохи язычества
Чудеса мироздания!
В них первична материя,
И вторично сознание.
И такое создание
Вам закатит истерику,
Если дать ей сознание
И не дать ей материю.
