Бенвенуто Челлини - Жизнь Бенвенуто Челлини
CXXIII
Кастеллан, хотя врачи не имели больше никакой надежды на его спасение, все еще пребывал в твердом уме, и у него прошла эта сумасшедшая дурь, которая одолевала его каждый год; и так как он целиком и полностью предался душе, то совесть его угрызала, и он по-прежнему считал, что я потерпел и терплю величайшую неправду; и когда он велел передать папе те великие вещи, которые я говорил, папа послал ему сказать, как человек, который не верил ни в Бога и ни во что, говоря, что я сошел с ума и чтобы он заботился, насколько можно больше, о своем здоровье. Услышав эти ответы, кастеллан прислал меня утешить и прислал мне чем писать, и воску, и некие палочки, сделанные, чтобы работать по воску, со многими любезными словами, которые мне сказал некий из этих его слуг, который меня любил. Этот был совсем обратное той шайке этих прочих злодеев, которым хотелось бы видеть меня мертвым. Я взял эту бумагу и этот воск и начал работать; и, пока я работал, я написал этот сонет, обращенный к кастеллану.
Когда б моя могла явить вам лира
Тот вечный свет, который в смертной доле
Мне дал Господь, вам эта вера боле
Была б ценна, чем скипетр и порфира.
О, если б знал великий пастырь клира,
Что зрел я Бога на его престоле,
Чего душа не может зреть, доколе
Не бросит лютого и злого мира;
Вмиг правосудия святые двери
Разверзлись бы, и пал бы, цепью связан,
Гнев нечестивый, воссылая крики.
Имей я свет, дабы по крайней мере
Чертеж небес искусством был показан,
Мне был бы легче крест скорбей великий.
CXXIV
Когда на другой день пришел и принес мне мою еду этот слуга кастеллана, каковой меня любил, я ему дал этот сонет написанным; каковой, втайне от тех других, злых слуг, которые меня не любили, дал его кастеллану; каковой охотно выпустил бы меня, потому что ему казалось, что эта великая неправда, которая была мне учинена, была немалой причиной его смерти. Он взял сонет и, прочтя его несколько раз, сказал: «Это не слова и не мысли безумца, но человека хорошего и честного»; и тотчас же велел одному своему секретарю, чтобы тот отнес его папе и чтобы отдал его в собственные руки, прося его, чтобы он меня выпустил. Пока сказанный секретарь носил сонет папе, кастеллан прислал мне света на день и на ночь, со всеми удобствами, каких в этом месте можно было желать; почему я и начал оправляться от недомогания моей жизни, каковое стало превеликим. Папа прочел сонет несколько раз; затем послал сказать кастеллану, что очень скоро сделает нечто такое, что будет ему приятно. И несомненно, что папа затем охотно выпустил бы меня; но синьор Пьер Луиджи сказанный, его сын, почти против воли папы, держал меня там насильно. Когда уже приближалась смерть кастеллана, а я тем временем нарисовал и вылепил это удивительное чудо, в утро Всех Святых он прислал с Пьеро Уголини, своим племянником, показать мне некои драгоценные камни; каковые когда я увидел, я тотчас же сказал: «Это знак моего освобождения». Тогда этот юноша, который был человек премалого рассуждения, сказал: «Об этом ты никогда и не думай, Бенвенуто». Тогда, я сказал: «Унеси прочь свои камни, потому что меня держат так, что я не вижу света, как только в этой темной пещере, в каковой нельзя распознать качества камней; а что до выхода из этой темницы, то не успеет кончиться этот день, как вы придете меня из нее взять; и это непременно должно быть так, и иначе сделать вы не можете». Он ушел и велел меня снова запереть; и, уйдя, отсутствовал больше двух часов по часам; затем пришел за мной без вооруженных, с двумя мальчиками, чтобы они помогли меня поддерживать, и так повел меня в те большие комнаты, которые у меня были раньше, — это было в 1538 году, — дав мне все удобства, какие я требовал.
CXXV
Немного дней спустя кастеллан, который считал, что я на воле и свободен, утесненный своим великим недугом, преставился от этой настоящей жизни, и взамен его остался мессер Антонио Уголини, его брат, каковой сообщил покойному кастеллану, своему брату, что он меня выпустил. Этот мессер Антонио, насколько я слышал, имел распоряжение от папы оставить меня в этой просторной тюрьме до тех пор, пока тот ему не скажет, что ему со мною делать. Этот мессер Дуранте,[277] брешианец, уже выше сказанный, сговорился с этим солдатом, аптекарем из Прато,[278] дать мне съесть какую-нибудь жидкость среди моих кушаний, которая была бы смертоносной, но не сразу; подействовала бы через четыре или через пять месяцев. Они придумали положить в пищу толченого алмазу; каковой никакого рода яду в себе не имеет, но по своей неописуемой твердости остается с преострыми краями и делает не так, как другие камни; потому что эта мельчайшая острота у всех камней, если их истолочь, не остается, а они остаются как бы круглыми; и только один алмаз остается с этой остротой; так что, входя в желудок, вместе с прочими кушаньями, при том вращении, которое производят кушанья, чтобы произвести пищеварение, этот алмаз пристает к хрящам желудка и кишок, и, по мере того как новая пища подталкивает его все время вперед, этот приставший к ним алмаз в небольшой промежуток времени их прободает; и по этой причине умирают; тогда как всякий другой род камней или стекол, смешанный с пищей, не имеет силы пристать и так и уходит с пищей. Поэтому этот мессер Дуранте вышесказанный дал алмаз кое-какой ценности одному из этих стражей. Говорили, что это было поручено некоему Лионе,[279] аретинскому золотых дел мастеру, великому моему врагу. Этот Лионе получил алмаз, чтобы его истолочь; и так как Лионе был очень беден, а алмаз должен был стоить несколько десятков скудо, то он заявил этому стражу, что этот порошок, который он ему дает, и есть тот самый толченый алмаз, который назначено было мне дать; и в то утро, когда я его получил, они мне его положили во все кушанья; было это в пятницу; я получил его и в салате, и в подливке, и в супе. Я с охотой принялся есть, потому что накануне постился. День этот был праздничный. Правда, я чувствовал, что пища у меня хрустит на зубах, но я и подумать не мог о таких злодействах. Когда я кончил обедать, то, так как на тарелке оставалось немного салата, мне попались на глаза некои мельчайшие осколки, каковые у меня остались. Я их тотчас же взял, и, подойдя к свету окна, которое было очень светлое, пока я их разглядывал, мне вспомнился тот хруст, который у меня производила утром пища, больше, чем обычно; и когда я еще раз хорошенько их рассмотрел, поскольку глаза могли судить, мне показалось решительно, что это толченый алмаз. Я тотчас же счел себя мертвым самым решительным образом и так, сокрушенно, прибег набожно к святым молитвам; и благо я так решил, то мне казалось наверное, что я кончен и мертв; и целый час я творил превеликие молитвы Богу, благодаря его за эту столь приятную смерть. Раз мои звезды так уж мне судили, мне казалось, что я дешево отделался, уходя этой легкой дорогой; и я был доволен, и благословил свет и то время что я на нем пробыл. Теперь я возвращался в лучшее царство, милостью божьей, ибо мне казалось, что я всенаверное ее обрел; и в то время, как я стоял с этими мыслями, я держал в руке некие мельчайшие крупинки этого мнимого алмаза, каковой я несомненнейше почитал таковым. Но так как надежда никогда не умирает, то я словно как бы прельстился чуточкой пустой надежды; каковая была причиной, что я взял чуточку ножик, и взял этих сказанных крупиц, и положил их на некое тюремное железо; затем, накрыв их плашмя острием ножа, сильно надавив, я почувствовал, что сказанный камень распадается; и, посмотрев хорошенько глазами, увидел, что так оно действительно и есть. Тотчас же я облекся новой надеждой и сказал: «Это не мой враг, мессер Дуранте, а мягкий камешек,[280] каковой не может мне сделать ни малейшего вреда». И подобно тому как я было решил молчать и умереть с миром этим способом, я принял новое намерение, но прежде всего возблагодарив Бога и благословив бедность, которая, подобно тому, как много раз бывает причиной человеческой смерти, на этот раз была прямой причиной моей жизни; потому что, когда этот мессер Дуранте, мой враг, или кто бы он ни был, дал Лионе алмаз, чтобы тот мне его истолок, ценою в сто с лишком скудо, то этот, по бедности, взял его себе, а для меня истолок голубой берилл ценою в два карлино, думая, быть может, так как и это тоже камень, что он произведет то же действие, что и алмаз.
