Евгений Доллман - Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Все официальные представители Германии в Риме и Италии приехали на аэродром проводить ее. Я привел с собой синьорину Биби, своего эльзасского пса и нескольких римских князей, которые осмеливались поддерживать хорошие отношения с немецкими союзниками. Мы стояли немного поодаль от Вайцзеккеров, фельдмаршала Кессельринга и офицеров его штаба, а также Рудольфа Рана, преемника фон Макензена. Я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Сияющие голубые глаза барона фон Вайцзеккера нравились мне не больше, чем приближающийся сезон Баха, который собиралась организовать его жена. Что касается нового посла, то я знал, что он был высокообразованным и исключительно умным человеком, но его кустистые брови, а также мысль о том, что он сменил моего друга и покровителя Макензена, нагоняли на меня тоску. Я внимательно наблюдал за людьми фельдмаршала. В течение последних трудных недель перед отъездом фрау Макензен Кессельринг вел себя как ее истинный и преданный друг, и опала, в которую попал ее муж, только усилила его дружеское отношение к ней. Лишившись своих защитников в обоих посольствах, я еще более укрепился в желании предоставить все свои знания об Италии в распоряжение Кессельринга и стать его официальным переводчиком. И я не пожалел о своем решении.
Огромная темная птица поднялась в воздух, сделала круг и вскоре исчезла. Оживленный разговор между Биби и князьями моментально развеял все мрачные предчувствия, зародившиеся в моем мозгу, но, к сожалению, они вскоре оправдались.
Мне предстояло еще пять дней прожить в этом клубке змей. 30 августа Ран официально вступил в должность посла и пригласил меня на беседу. Он был настроен оптимистично, но решил вести себя осторожно, чтобы не совершить какого-нибудь поступка, который мог бы осложнить и без того тяжелое положение. Наш разговор прошел в корректных тонах, но нам нечего было сказать друг другу.
Вскоре после этого генерал Кастеллано пригласил меня зайти к нему в ставку Генерального штаба в палаццо Видони. Это была самая настоящая крепость, набитая людьми и оружием, и на мгновение мне стало страшно – вдруг мне придется покинуть ее в сопровождении охранников? Однако страхи мои оказались напрасными. Кастеллано, который 27 августа тайно вернулся из Лиссабона с текстом перемирия с союзниками, обнял меня с такой теплотой, словно мы были однополчанами, и попросил рассматривать его ставку как будущий штаб итало-немецких контактов. Я горячо пожал протянутую мне руку, после чего мрачный ординарец подал нам обычный вермут, который мы распили в честь нашей встречи. Поскольку я не поверил ни единому слову гладкого сицилийца, пытавшегося уверить меня в своей дружбе, и желая только одного – выбраться отсюда живым, я пообещал Кастеллано, что расскажу Кессельрингу о том, какой сердечный прием был оказан мне начальником штаба. Оказавшись на свободе, я подумал, что отдал бы многое, чтобы узнать, о чем говорили между собой итальянские генералы.
Только гораздо позже я узнал, что во время переговоров о перемирии с союзниками генерал Кастеллано передал им сведения о расположении всех немецких соединений в Италии, а также сообщил, какими силами они располагают. Он ошибался, если думал, что я смогу помочь ему в этом деле, поскольку я не имел никакого понятия о дислокации наших войск. Следует в этой связи добавить, что все те немцы, которые теперь заявляют о том, что знали о готовящемся заключении перемирия, – какого бы чина они ни были, какого цвета форму ни носили и в каком бы соединении ни служили, – самые настоящие лжецы. Я говорю так не потому, что сам ничего не знал, но потому, что мое неведение разделяли все, от посла Рана и фельдмаршала Кессельринга до полицейского атташе Каплера, от Отто Скорцени до разведчика полковника Хельфериха. Адмирал Канарис мог бы – я повторяю, мог бы – кое-что знать, но это одна из тех неразрешимых загадок, которыми был окружен шеф абвера. Конечно, все догадывались, что должно произойти что-то важное, конечно, все понимали, что так дольше продолжаться на может, конечно, змеи предательства, измены и подлости уже выползали изо всех дворцов, правительственных учреждений и штаб-квартир военных, но никто не знал, кого и где они укусят первым.
Синьорина Биби, ее князь и «альфредиани», как и все остальные, тоже ничего не знали. Утром того судьбоносного дня я приблизился к тому, чтобы раскрыть эту тайну, – но тогда я этого еще не понимал. Была среда, и погода была столь же душной и жаркой, что и 25 июля. В то утро мне с таинственным видом, который был тогда в моде в Риме, сообщили, что со мной срочно хочет встретиться на Форуме какой-то человек. И хотя никаких имен произнесено не было, я сразу понял, что этим человеком был бывший коллега Боккини, который после 25 июля лишился своей должности, но не утратил своих осведомителей и желания быть в курсе дела. В свое время мы договорились с ним, что в случае необходимости встретимся у мемориала великого Цезаря. Мы могли с таким же успехом выбрать и Триумфальную арку Тита, но время триумфов кануло в прошлое.
Я отправился на Форум один, взяв с собой только своего эльзасца, которого в Риме звали il Lupo (Волк), хотя его единственными жертвами были овцы и пекинесы. На площади не было ни души. Для большинства римлян было слишком жарко, да и после последнего воздушного налета на Рим публика не отваживалась выходить на улицы раньше полуночи. Человек, пригласивший меня на встречу, вспотел от возбуждения, и я вскоре последовал его примеру, во-первых, потому, что на Форуме было удушающе жарко, а во-вторых, потому, что новости, которые он мне сообщил, казалось, лишили воздух последних остатков прохлады.
Со вчерашнего вечера, с десяти часов, в Риме находились два офицера из американского командного состава, имея, очевидно, намерение приставить пистолеты к виску руководителей итальянской армии. Это было как в классической драме. Они проникли в Рим в грузовике, благополучно миновав все контрольно-пропускные пункты, и долго обсуждали что-то с итальянскими генералами во дворце Капрара, который Генеральный штаб в свое время забрал себе. В полночь они отправились к маршалу Бадольо и вернулись во дворец Капрара только в три часа утра (8 сентября). Мой собеседник сообщил мне даже имена посланцев генерала Эйзенхауэра – один из них был генералом Максвеллом Тейлором, заместителем командующего 82-й американской десантной дивизией, а второй – армейским полковником по имени Гардинер.
Я не стал спрашивать моего собеседника, кто сообщил ему все эти сведения. Он больше ничего не знал, но мне было достаточно и этого. Даже мне, совершенно штатскому человеку, было ясно, что появление в Риме двух американских командиров, из которого не делали особого секрета, представляет собой событие исключительной важности. Кроме того, я знал Бадольо. Как всякий истинный пьемонтец, он ложился спать в строго определенное время, и ничто так не раздражало его, как побудки по ночам. Ему было семьдесят два года, и последние несколько недель он спал урывками. Миссия Тейлора, должно быть, была очень важной, если генералы во дворце Капрара и престарелый маршал, находившийся на своей официальной вилле, решили пойти на риск и провезти офицеров в американской форме по дорогам, на которых они в любую минуту могли столкнуться с немецкими солдатами или людьми Скорцени.
