Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов
Для тебя его смерть не в порядке вещей, для меня его жизнь – не в порядке, в порядке ином, иной порядок.
Да, главное. Как случилось, что ты средоточием письма взял частность твоего со мной – на час, год, десятилетие – разминовения, а не наше с ним – на всю жизнь, на всю землю – расставание. Словом, начал с последней строки своего последнего письма, а не с первой – моего (от 31го). Твое письмо – продолжение. Не странно? Разве что-нибудь еще длится? Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое, пока живы, ЧАСТНОСТЬ – уже уничтоженная. Там «решал», «захотел», «пожелал», здесь: СТРЯСЛОСЬ.
Или это – сознательно? Бессознательный страх страдания? Тогда вспомни его Leid [70], звук этого слова и перенеси его и на меня, после такой потери ничем не уязвимой, кроме еще – ТАКОЙ. Т. е. – не бойся молчать, не бойся писать, все это раз и пока жив, неважно.
Дошло ли описание его погребения. Немножко узнала о его смерти: умер утром, пишут – будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув, будто бы не зная, что умирает (поверю!). Скоро увижусь с русской, бывшей два последних месяца его секретарем. Да! Две недели спустя получила от него подарок – немецкую Мифологию 1875 г. – год его рождения. Последняя книга, которую он читал, была Paul Valéry. (Вспомни мой сон.)
* * *Живу в страшной тесноте, две семьи в одной квартире, общая кухня, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю.
* * *Кто из русских поэтов (у нас их нет) пожалел о нем? Передал ли мой привет автору «Гренады»? (имя забыла)
Да, новая песня
И новая жисть.
Не надо, ребята,
О песнях тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья!
Гренада, Гренада, Гренада моя.
Версты эмигрантская печать безумно травит. Многие не подают руки. (Х<одасеви>ч первый). Если любопытно, напишу пространнее.
Передай Асе листочек, мои письма к ней не доходят.
Письмо 84
<ок. 9 февраля 1927 г.>
Пастернак – Цветаевой
11
Окрестности и крепость,
Затянутые репсом,
Терялись в ливне обложном,
Как под дорожным кожано́м.
Отёки водянки
Грязнили горизонт,
Суда на стоянке
И гарнизон.
С утра тянулись семьями
Мещане по шоссе,
Различных орьентаций,
Со странностями всеми,
В ландо, на тарантасе,
В повальном бегстве все.
У города со вторника
Утроилось лицо:
Он стал гнездом затворников,
Вояк и беглецов.
Пред этим, в понедельник,
В обеденный гудок
Обезголосил эллинг
И обезлюдел док.
Развертывались порознь,
Сошлись невпроворот
За слесарно-сборочной
У выходных ворот.
Солдатки и служанки
Исчезли с мостовых
В вихрях «Варшавянки»
И мастеровых.
Влились в тупик казармы
И – вон из тупика,
Клубясь от солидарности
Брестского полка…
Тогда, и тем решительней,
Чем шире рос поток,
Встревоженные жители
Пустились наутек.
Но железнодорожники
Часам уже к пяти
Заставили порожними
Составами пути.
Дорогой, огибавшей
Военный порт, с утра
Катались экипажи,
Мелькали кучера.
Боязнь бомбардировки
Сквозила, дня ясней,
В кучерской сноровке
И резвости коней.
Безмолвствуя, потерянно
Струя́ми вис рассвет.
Толстый, как материя.
Как бисерный кисет.
Деревья всех рисунков
Сгибались в три погибели
Под ранцами и сумками
Сумрака и мги.
Вуали паутиной
Топырились по ртам.
Верста, скача под шины,
Несла ко всем чертям.
Майорши, офицерши
Запахивали плащ.
Вдогонку им, как шершень,
Свистел шоссейный хрящ.
Вставали кипарисы;
Кивали, подходя.
Росли, – чтоб испариться
В кисее дождя.
12
Вырываясь с моря, из-за почты,
Ветер прет на ощупь, как слепой,
И не ропщет, несмотря на то что
Тотчас же сшибается с толпой.
Он приперт к стене ацетиленом,
Втоптан в грязь, и несмотря на то,
Трын-трава и море по колено:
Дует дальше с той же прямотой.
Вот он бьется, обваривши харю,
За косою рамой фонаря
И уходит, вынырнув на паре
Торопливых крыл нетопыря.
У матросов, несмотря на пору
И порывы ветра с пустыря,
На дворе казармы – шум и споры
Этой темной ночью ноября.
Их галдит за тысячу, и каждым,
Точно в бурю вешний буерак,
Разворочен, взрыт и взбудоражен
И буграми поднят этот мрак.
Пахнет волей, мокрою картошкой,
Пахнет почвой, норками кротов,
Пахнет штормом, несмотря на то что
Это – шторм в открытом море ртов.
Тары-бары, шутки балагура,
Слухи, толки, шарканье подошв
Так и ходят вкруг одной фигуры,
Как распространившийся падёж.
Ходит слух, что он у депутатов,
Ходит слух, что едет в комитет,
Ходит слух, – и вот как раз тогда-то
Нарастает что-то в темноте,
И глуша раскатами догадки,
И сметая со всего двора
Караулки, будки и рогатки,
Катится и катится ура.
С первого же сказанного слова
Радость покидает берега.
Он дает улечься ей, и снова
Удесятеряет ураган.
Долго с бурей борется оратор.
Обожанье рвется на простор.
Не словами, – полной их утратой
Хочет жить и дышит их восторг.
Это – объясненье исполинов.
Он и двор обходятся без слов.
Если с ними флаг, то он – малинов.
Если мрак за них, то он – лилов.
Все же раз доносится: эскадра.
(Это с тем, чтоб браться, да с умом.)
И потом, другое слово: завтра.
(Это… верно, о себе самом.)
13
Дорожных сборов кавардак.
«Твоя», твердящая упрямо,
С каракулями на бортах,
Сырая сетка телеграммы.
«Мне тридцать восемь лет. Я сед.
Не обернешься, глядь – кондрашка».
И с этим об пол хлоп портплед,
Продернув ремешки сквозь пряжки.
И на карачках – под диван,
Потом от чемодана к шкапу. —
Сумбур, горячка, – караван
Вещей, переселенных на пол.
Как вдруг – звонок, и кабинет
Перекосившее: о Боже!
И рядом: «Папы дома нет».
И грохотанье ног в прихожей.
Но двери настежь, и в дверях:
«Я здесь. Я враг кровопролитья».
И ужас нравственных нерях:
«Тогда какой же вы политик?
Вы революционер? В борьбу
Не вяжутся в перчатках дамских».
– Я собираюсь в Петербург.
Не убеждайте. Я не сдамся.
Я объезжаю города,
Чтоб пробудить страну от спячки,
И вывожу без вас суда
На помощь всероссийской стачке.
Но так, – безумное одно
Судно против эскадры целой! —
Нам столковаться не дано,
Да и не наше это дело.
Пожатья рук. Разбор галош.
Щелчок английского затвора.
Плывущий за угол галдеж.
Поспешно спущенные шторы.
И ночь. Шаганье по углам.
Выстаиванье до озноба
С душой, разбитой пополам,
Над требухою гардероба.
Крушенье планов. Что ни час
Растущая покорность лани.
Готовность встать и сгинуть с глаз
И согласиться на закланье.
И наконец, тоска и лень,
Победа чести и престижа,
Чехлы, ремни и ночь. И день,
И вечер, о котором – ниже.
14
