Александр Стекольников - Васил Левский
— Ну, а турки?
— Известно! Собрали утром с жителей денег на дорогу и отправились дальше. Кто их накажет?!.
Смерть очередной жертвы дикого произвола взбудоражила село. Вспомнились прежние обиды. Уже не таясь, во всеуслышание говорили о нетерпимости такой жизни.
— Проезжал на днях бегликчия [9] со своей сворой. Вызвал старосту и говорит: «Мы проживем здесь несколько дней. Найди для нас самое лучшее жилище. Пусть туда придут самые красивые девушки и молодые женщины. Они должны быть здоровыми и веселыми, иначе как же мы будем веселиться в этом, грязном селе». Уехал бегликчия, приехал юшурджия [10]. И этот потребовал лучшее жилище и самых красивых женщин, которые подносили бы ему кофе и чубук. Мало его, кровопийцу, накормить, надо еще дать для его жены цыплят, масло, сыр, свечи, рис, дрова, угля. А попробуй отказать — изобьет.
— Что же, так и будем безотказно давать? Про нас, живущих в селах у больших дорог, и так говорят, что турки у нас даже уши съели, — вскипел молодой крестьянин. — Кого мы только даром не кормим, кого только не ублажаем! Все, кому не лень, лезут в наши дома, жрут, пьют, глумятся. Кто же мы: люди или скот бессловесный?
Селяне взглянули на говорившего, но ничего не ответили. Слышалось лишь покряхтывание да глубокие вздохи.
— Таков порядок. Не мы его установили, не нам, должно быть, суждено его сломать, — после долгого замешательства сказал согбенный тяготами жизни человек. По виду трудно было определить его возраст. Волосы еще черные, а по лицу будто много раз беспорядочно прошла соха, оставив борозды, резкие и кривые.
— А кто же за нас будет ломать? — послышался все тот же беспокойный голос.
— Да уж и не знаю кто. Я пробовал, вот оно, — и человек распахнул рубаху на груди. Все увидели впалую, иссохшую грудь с двумя глубокими шрамами. — Вот оно, — сказал он еще раз и тяжело закашлялся.
— Прости, бай Тодор. Видит бог, не хотел я тебя обидеть, — смущенно проговорил только что горячившийся селянин.
— Да я на тебя не в обиде. Разве я против? Сил только у меня уже нет. А терпеть разве ж можно? Не можно, говорю я вам, братцы. Не мо-ж-ж-но!
В доме наступило тревожное молчание. Слова «не мо-ж-ж-но», вытолкнутые из больной. груди изувеченного человека, продолжали звучать, как набат. Глаза у людей горели, но воля... У одних она была сломлена, у других еще не проснулась.
Монах, желая внести успокоение в взволнованные души, привычным бесстрастным тоном протянул:
— Иисус терпел и нам велел.
— Кырпеж и тырпеж два села поминали [11], отче,—прозвучала злая отповедь.
Лицо Васила залило краской стыда. Он взглянул на дядю так, будто впервые увидел его, и выскочил из дому.
Возвращались в Карлово через село Митиризово. Долго шли молча. Встречные крестьяне из почтения к духовному сану монаха раскланивались первыми. Перед проезжими чиновными турками монах сам отходил в сторону.
Молчание нарушил Васил:
— Дядя, а кто установил такие порядки?
— Какие?
— Те, о которых в Чукурлии говорили.
— Ишь ты, что захотел узнать! Власти, конечно.
— Какие власти?
— Известно какие: турецкие, султанские.
— А почему они такие несправедливые порядки установили: для турок — одни, для болгар — другие?
— А ты думаешь, бедному турку сладко живется? И с него небось тоже по осени семь шкур дерут.
— Чего же они молчат? Султан-то ведь их турецкий, бить своих не будет.
— Ну это, милок, как сказать. Да и что ты прицепился: почему да почему? Наше дело божьим словом, утешать страждущих.
Утешать божьим словом... Сколько раз Васил слышал это. А как же понять того чукурлийца, который не хочет утешенья? И Васил спросил об этом дядю.
— Бога он не боится, богохульник тот человек,— раздраженно ответил монах.
Шагают по каменистой дороге монах и его юный послушник. «Что же такое, — думает Васил, — бога бойся, турка бойся, болгарского чорбаджию бойся. Всем услужай, никому не перечь. Разве это достойно человека?»
Бьется пытливая мысль, как птица в силке.
Под вечер пришли в Митиризово. Боже, какая бедность! Многое успел повидать Васил, но такого еще не встречал. Здесь болгары на своей земле живут из милости. Вся земля тут церковная собственность — вакуф. Доходами с нее содержится мечеть в турецкой столице.
Много болгарской земли завоеватели отдали своим мечетям и духовным школам. Не мало той же земли пожертвовали мечетям правоверные для спасения души.
Был и третий источник пополнения вакуфа. Мусульманин заключал с мечетью сделку: он продавал ей свою землю за десятую долю ее стоимости, но сохранял за собой пользование ею на правах аренды. Выигрывали от такой сделки мечеть и арендатор, и обременялся дополнительными тяготами болгарский крестьянин. Арендуя землю у мечети, мусульманин освобождался от уплаты податей, был застрахован от конфискации имущества, от вымогательства чиновников и преследований частных кредиторов. А деньги, которые арендатор платил мечети за эти привилегии, он выколачивал из болгарских крестьян. В районе вакуфа болгарское население не имело собственной земли и потому было вынуждено либо арендовать ее на условиях издольщины, либо идти в батраки.
Работа на земле, «принадлежащей аллаху», была тяжелой. Значительную долю урожая, выращенного ценой огромных усилий, болгарин отдавал арендатору, причем договор мог быть всегда нарушен, а обобранный крестьянин в любой момент согнан с земли.
Вакуфное село узнаешь по внешнему виду. Низенькие, обветшалые глинобитные хижины, едва прикрытые соломой. В маленьких дворах хоть шаром покати. Из дворов на прохожих с визгом и лаем выскакивают голодные шелудивые псы. Васил и дядя еле успевают отбиваться от них. Из одной халупы, чуть ли не из-под земли, вышел угрюмый человек. Увидев монаха, пригласил зайти. Приглашение очень кстати: путники уморились, да и сумерки надвигаются.
Хаджи Василий — мужчина видный, дородный. Чтобы войти в жилье, ему пришлось согнуться чуть ли не вдвое. При виде гостя поднялась вся семья: жена, четверо ребят. Заворочалось что-то в углу, пытаясь встать, но так и не. смогло.
— Моя мать больная, — сказал хозяин.
Засуетилась хозяйка. Пока сынишка помогал гостям помыться, она сготовила ужин: налила в миску молока, разбавила его водой, чтобы хватило на всех, и покрошила пресной лепешки.
— Отведайте попару — бедняцкую еду, — ласково и застенчиво обратилась она к гостям.
Монах вынул из сумки полученный в Чукурлии пшеничный хлеб и сыр. У ребят загорелись глаза. Ели молча, сосредоточенно, подбирая каждую крошку.
