Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна
«Возьмите этого Геракла — этого героя! Тоже мне герой! Кто он такой, как не здоровенный детина недалекого ума с преступными наклонностями!.. Вся эта античность его, откровенно говоря, шокировала. У всех этих богов и богинь кличек было — как у нынешних преступников. Пьянки, разврат, кровосмешение, насилие, грабеж, убийства, интриги — juge d’instruction (судебный следователь) с ними бы не соскучился. Ни тебе достойной семейной жизни, ни порядка, ни системы».
Разумеется, сама Агата так не думала, но не без удовольствия вложила это рассуждение в уста своего героя. Не получив «систематического образования», она была начисто лишена «пунктиков» относительно неприкасаемости тех или иных идей и предметов.
Мысль ее текла свободно, потому что у нее были хорошие мозги и она творчески впитывала все: мир Эшфилда, мир Торки, собственной семьи, слуг, общепринятых ритуалов и тайн, лежавших за пределами этих миров, как хранящая свои секреты синева моря вдали.
В детстве она была защищена системой установлений и определенностью. Она жила в окружении, которое У. Х. Оден описывал как идеальное место упокоения для детективной литературы: «Состояние благодати, в котором эстетика и этика сливаются воедино».[22] Доброта была разлита вокруг, в любви ее родителей, в любви Бога, к которому Агата относилась очень серьезно, настолько серьезно, что тревожилась о спасении души своего отца, который позволял себе по воскресеньям играть в саду в крокет. Домашний уклад был столь эффективным и благопристойным, что требовал соответствующих моральных принципов. Слуги — она всегда это честно признавала — делали состояние благодати легче достижимым.
Без Нянюшки, поварихи Джейн и горничных[23] Эшфилд не мог бы сохранять атмосферу упорядоченного досуга. Джейн была поистине великолепна в своей невозмутимости. Ей постоянно приходилось готовить человек на восемь, но она при этом не выражала никаких признаков беспокойства, разве что иногда «чуть-чуть разрумянивалась»; Агата, бывало, прыгала вокруг нее в надежде на горстку изюма или карамельное печенье — хрустящее, горячее, только-только из печи: «Никогда в жизни не едала больше такого печенья, какое пекла Джейн». Еда служила якорем, который удерживал на месте дневной распорядок. По воскресеньям семейный обед мог состоять из «необъятного куска запеченного накануне мяса, домашнего вишневого торта с кремом, огромного блюда сыра и, наконец, десерта, который подавался на праздничных десертных тарелочках». Меню званого обеда на десять человек «начиналось с супа-пюре или бульона — на выбор, затем подавали вареный палтус или филе морского языка. За ними следовали шербет, седло барашка и — весьма неожиданно — омар под майонезом. На сладкое — пудинг „Дипломат“ и русская шарлотка. И в заключение — десерт. Все это приготовляла одна Джейн».[24] Агата всегда любила вкусно поесть, но до тридцати с лишним лет оставалась очень худой.
Слуги были, так сказать, архитекторами Эшфилда. Они плели узор повседневной жизни Агаты и, как она сама пишет в «Автобиографии», «вносили в нее самые яркие и сочные краски… Если бы я вдруг оказалась теперешним ребенком, то, быть может, сильнее всего тосковала бы по отсутствию [sic] слуг». Современному миру не понять ее отношения к ним, которое было свободно от всякого чувства вины и сомнений. «Слуги знали свое место, как тогда говорили, но осознание своего места означало не подобострастие, а гордость — гордость профессионалов».
Хорошую прислугу ценили высоко. «Никогда не понимала, почему считается, что быть прислугой унизительно, а работать в магазине — значит быть независимой и важной. Работая продавщицей, приходится мириться с гораздо большим высокомерием, чем… в доме приличных хозяев», — говорит в «Лощине» Мидж, которая вынуждена зарабатывать на жизнь продажей одежды. Агата считала, что из нее самой вышла бы хорошая горничная, прислуживающая за столом (те должны были обладать высоким ростом); в какой-то момент даже серьезно об этом подумывала. Это случилось во время кругосветного путешествия с Арчи, когда у них почти не осталось денег.
Плохие слуги, напротив, никаким уважением не пользовались. Если служанка, подающая на стол, плохо справлялась с работой, ее называли «недоразумением, состоящим из аденоидов и плохого произношения». Такое отношение de haut en bas (свысока) в последние годы несколько подпортило репутацию Агаты. «Удивительное это животное — хороший слуга», — вскользь, с явным презрением бросает персонаж из «И никого не стало», и наши либеральные сердца начинают трепетать от негодования, как у неврастеничных пожилых дам.
Но все отнюдь не так просто. Например, «испуганная крольчиха» Глэдис из «Кармана, полного ржи» — явно дурной пример Агатиного вялого снобизма — на самом деле один из центральных персонажей, наиболее существенных для развития сюжета, и автор относится к ней с искренним сочувствием. «Боюсь, жизнь жестока, — говорит мисс Марпл. — Никто по-настоящему не знает, что делать с такими вот Глэдис. Они обожают ходить в кино и все такое, но всегда мечтают о несбыточном, о том, чего с ними ни при каких обстоятельствах не может случиться. Наверное, в некотором роде это дарит им минуты счастья. Но все кончается разочарованием…»
Сказано умно и справедливо, и все же из-за стереотипа, созданного самой Агатой, мы отвергаем это как высокомерие. Агата нередко использовала хорошо знакомый стереотип, чтобы потом опрокинуть наши ожидания. Это был один из ее самых хитроумных трюков. В сущности, это было больше чем трюк: таким неожиданным способом она обнаруживала свою незаурядную интуицию, свое несколько усталое понимание человеческой природы.
В романе «Карман, полный ржи» мисс Марпл знает — это более чем догадка — время смерти Глэдис, потому что, будь она жива, «она бы, разумеется, уже подала второй чай в гостиную». Этим косвенно отдается должное важной роли слуг в поддержании того уклада, который они же и создавали как в доме Агаты, так и в ее детективных историях.
Всю жизнь она придавала большое значение упорядоченности быта. В романе «В 4.50 из Паддингтона» (1957) она создала персонаж по имени Люси Айлсбарроу — выпускница Оксфорда; та обретает богатство, став идеальной прислугой. «Пользуясь представившимся временем, Люси отскребла кухонный стол, что давно собиралась сделать… Потом начистила серебро до блеска. Приготовила обед, вымыла посуду, прибрала… Выставила на поднос чайный сервиз, сандвичи, хлеб, масло, накрыла все влажной салфеткой, чтобы не заветрилось». Это литания, гимн жесткому и вдохновенному ритуалу, фантазия, в которой повседневное становится возвышенным.
