Довлатов — добрый мой приятель - Штерн Людмила

— Огромное. Должен вам сказать, что литература, точнее, мои рассказы — это единственное, что имеет для меня значение. Меня ничто и никто больше в жизни не интересует.

«А женщины?» — хотела я спросить, но постеснялась.

— Вы подумали сейчас, зачем этот амбал мне голову морочит? — ответил на мои мысли Довлатов и вдохновенно продолжал: — Я хочу, чтобы вы знали: кроме литературы, я больше ни на что не годен — ни на политические выступления, ни на любовь, ни на дружбу. От меня ушла одна жена и, наверно, скоро уйдет другая. И правильно сделает. Я требую постоянного внимания и утешения, но ничего не даю взамен. Ваше мнение о моих рассказах для меня важно, потому что я испытываю к вам доверие. Но упаси вас бог довериться мне. Я ненадежен и труслив. К тому же пьющий.

К концу его монолога я мечтала провалиться сквозь землю. Не каждый день в коридоре Дома писателей приходится слышать прилюдно от малознакомого человека подобные откровения. Я видела Довлатова второй раз в жизни, причем в первую встречу он показался мне ироничным и самонадеянным. Что же он на самом деле за человек?

За годы дружбы с Сергеем Довлатовым я так и не нашла ответа на этот вопрос. Блистательный, артистичный, остроумный, с безупречным литературным вкусом, он сочетал в себе несочетаемые черты характера. Он был вспыльчив и терпелив, добр и несправедлив, раним и бесчувственен, деликатен и груб, мнителен, подозрителен, коварен, злопамятен и сентиментален, закомплексован, не уверен в себе и высокомерен, жесток, щедр и великодушен. Он мог быть надежным товарищем и преданным другом, но ради укола словесной рапирой весьма искусно мог унизить и оскорбить. Если принимать его слова всерьез, то было больно. Но если помнить, что для него каждое слово было литературой, то к его выпадам и уничижительным характеристикам следовало относиться с юмором.

Бог наградил его многими талантами. Кроме, наверное, самого главного: таланта и уменья быть счастливым. Но тогда я ничего этого не знала. В тот вечер меня поразил его литературный дар и ошеломила его болезненная зависимость от мнения случайных людей, и, в частности, от моего.

Из Дома писателей мы отправились к Ефимовым выпивать. Довлатовы и Ефимовы жили в двух кварталах друг от друга, и на вечеринку пришла Сережина жена Лена, оставившая маленькую Катю на попечении бабушки.

Лена, с непроницаемым лицом и темными миндалевидными глазами, была очень хороша собой. Довлатов точно описал ее в первую нашу встречу: «с загадочным древним ликом». Напрашивалось сходство с Нефертити. Впрочем, в поведении ее ничего рокового не наблюдалось. Она охотно смеялась и произвела впечатление человека мягкого и добродушного.

Вечер затянулся. Мы приехали домой часа в три ночи. Витя отправился спать, а я с папкой довлатовских рассказов и пачкой сигарет устроилась на кухне. Утром я объявила, что в русскую литературу вошел новый гениальный писатель.

— А если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, он тоже показался бы тебе гением? — медовым голосом спросил мой муж.

— Если бы он был низкорослым, корявым, горбатым и кривоногим, тебе не пришло бы в голову задавать такие вопросы.

Когда я вернулась из университета, мама сказала, что мне оборвал телефон бархатный баритон. Через несколько минут он позвонил снова.

— Говорит Довлатов. Вас весь день не было дома.

— Что случилось?

— Я переходил улицу Герцена, споткнулся, упал и перегородил автомобильное движение. На улице дождь. Я промок и измазал пальто и брюки.

— Надо было поехать домой переодеться.

— Переодеться мне не во что. У меня есть единственное пальто и единственные брюки.

— Вы хотели высушить их у меня?

— Я хотел вызвать сострадание и дать вам два новых рассказа, которые я сочинил ночью. Надеюсь, вы уже все прочли?

Я собиралась сказать, что у меня не было времени даже открыть его папку, но вместо этого вырвалось:

— Прочла, конечно.

— Вы свободны?

— Когда?

— Сейчас. Я на Исаакиевской, в двух шагах от вашего дома.

— Вы хотите забрать папку?

— Я хочу услышать ваше мнение. Вы вчера так смеялись… К тому же у меня завелось десять рублей, и мы можем пообедать. Если вы откажетесь, я их безобразно пропью.

— Я не откажусь.

— Буду у вашего подъезда через пять минут.

Я почувствовала себя польщенной и счастливой. Довлатов пригласил меня в ресторан «Дельфин» — поплавок, пришвартованный на Адмиралтейской набережной, почти под окнами дома № 10, где в бельэтаже жил наш приятель Юра Цехновицер.

В декабре, в четыре часа пополудни в Ленинграде вечерняя тьма. А для ресторанной толпы время раннее, мы были единственными посетителями. Довлатов заказал графинчик водки, щи и шницель, я — макароны по-флотски. Он сидел напротив и, пока не принесли еду, не спускал с меня тяжелого, пристального взгляда. Такой взгляд может быть у человека, судьба которого находится в твоих руках, но такой же взгляд может принадлежать и потенциальному убийце. Впоследствии я к взгляду этому привыкла. На самом деле, это было сочетание еврейской печали и армянского темперамента, приправленное пучком разнообразных комплексов.

Но тогда в «Дельфине», я чувствовала себя неуютно и от неловкости с излишним энтузиазмом рассыпалась в литературных комплиментах.

— Я очень дорожу вашим мнением, — мрачно сказал Довлатов. — Вы не можете себе представить, как я им дорожу.

— Жаль, что от моего мнения ничего не зависит.

— От него зависит мое будущее.

— Ох, если бы! К сожалению, это не так… Конечно, если вы в меня не влюбились (дернул же черт так примитивно кокетничать).

— Я в вас влюбился? — Довлатов откинулся на спинку стула. — Я не ослышался? Вы знакомы с моей женой Леной, и, кажется, видели мою бывшую жену Асетрину. Вы же не станете возражать, что обе они — красавицы?

— Не стану, — я кивнула, чуя недоброе.

— А что я могу сказать о вашей внешности?

— Что же вы можете сказать о моей внешности?

Чувствовала, что лезу на рожон, но отказали тормоза. Спина похолодела от предчувствия.

— Что непосредственно за вами идут инвалиды Отечественной войны…

Выплеснуть ему в лицо щи? Высыпать за воротник макароны по-флотски, или просто броситься его душить?

— Мерси, — я оскалилась, изображая улыбку, — очень изобретательно.

Довлатов пристально смотрел на меня, боясь упустить момент, когда я грохнусь в обморок.

— Объясните, Сергей, какого черта вы лезете ко мне со своей литературой?

— Насчет внешности я пошутил, — угрюмо сказал Довлатов. — Внешность как внешность. Просто она противоречит моим критериям женской красоты. Мой идеал — высокая, длинноногая, плоская блондинка. Пусть даже крашеная.

— Именно поэтому обе ваши жены яркие брюнетки.

— Поверьте, Люда, я говорю сейчас совершенно серьезно. Я вовсе в вас не влюбился. Гораздо хуже… Я осознал, что не могу без вас жить.

— Сергей, перестаньте кривляться.

— Слушайте, Люда, выходите за меня замуж.

— Что-о?

— Вы слышали. Я приглашаю вас замуж.

— Это зачем?

— Вы принесете мне удачу.

— Сергей, вы пьяный или ненормальный?

— Пока что ни то, ни другое. Но если вы откажетесь, непременно напьюсь. Серьезно, выходите за меня замуж, — повторил Довлатов. — Если я стану большим писателем, как, например, Аксенов, вы будете мною гордиться.

— Я вижу вас третий раз в жизни.

— Если мы поженимся, то будем видеться довольно часто.

— Я в некотором роде замужем…

— Даю вам неделю на размышления, но предупреждаю честно: вы намучаетесь. Я пьющий неврастеник. Люда, скажите честно, вы считаете мои рассказы настоящей литературой?

— Я считаю ваши рассказы замечательной прозой.

— Тогда вы не пожалеете, хотя как муж я полное ничтожество.

Дальше развивать эту тему было нелепо. Я вспомнила, что в Эрмитаже открылась выставка японского рисунка, и вместо ответа предложила Довлатову зайти на вернисаж. Сергей покачал головой:

— Ни в коем случае. Я хочу, чтобы вы знали заранее. Больше всего на свете я ненавижу живопись, скульптуру, спорт и природу. Поэтому ни о каких вернисажах, верховой езде, эскизах на пленэре и фигурном катании не может быть и речи.