Довлатов — добрый мой приятель - Штерн Людмила
Как-то на ранней стадии развития нашей враждебной дружбы я все же затащила Довлатова в Эрмитаж. Он стойко продержался минут пятнадцать, на шестнадцатой затосковал, побежал куда-то звонить и, наконец, появился, вдохновенный, с сообщением, что мы немедленно едем в гости к Андрюше Арьеву.
— Никаких гостей, я иду домой. У меня есть семья, в конце концов.
Мои частые отказы проводить с Довлатовым вечера в напоенной алкоголем компаниях вызывали раздражение, толкавшее его на поступки «повышенной абсурдности» (выражение моего научного руководителя). В тот «эрмитажный» день Сергей сказал:
— Только ненормальная может отказаться провести со мной вечер. Давайте поставим эксперимент. Покажите мне самую красивую девицу в этом зале. Мне нужно пять минут, чтобы уговорить ее поехать со мной на край света. Хотите пари?
— Ну зачем вы фиглярничаете?
— А что мне еще остается делать?
К счастью, чувство юмора и самоирония часто выручали его из ситуаций «повышенной нелепости».
Что же на самом деле Довлатов хотел от меня? Он вбил себе в голову, что его литературный успех зависит от того, буду ли я при нем. Именно поэтому, случайно попав в его орбиту, я стала, как он выражался, жизненно ему необходима. И я, действительно, осталась в его орбите надолго, точнее, навсегда. Я была восторженной поклонницей его таланта, что послужило Сергею основанием считать, что у меня абсолютный слух и соколиный глаз на современную прозу. Насчет слуха и глаза не знаю, но вкусы наши, действительно, совпадали. Оказалось, что мы замирали от одних и тех же стихов.
Помню, как стоя на Исаакиевской площади под проливным дождем, мы хором декламировали Мандельштама:
Мы любили одних и тех же писателей. Исключение составляли Фолкнер, до которого не доросла я, и Пруст, до которого не дорос Довлатов. Я бы сама тоже не доросла до Пруста, но мой друг и гуру Гена Шмаков строго следил, чтобы я не зацикливалась на одних американцах.
В первый год нашего знакомства мы с Сергеем виделись очень часто. Способствовала этому куча свободного времени. Геологическая аспирантура, а точнее — синекура, не требовала ежедневного присутствия на кафедре. Довлатов, вопреки ссылкам на «страшную занятость», тоже не убивался в своей газете «За кадры верфям». Проблема для Сережи заключалась в том, что я не могла, да и не хотела проводить с ним вечера, как говорила наша няня, «незнамо где». Тот опыт, который я приобрела, отправившись с ним раза два в дебри новостроек, оставил тяжкое впечатление. Незнакомые, правда, суперлитературные алкаши, квартира без телефона, городской транспорт не ходит, на такси денег нет, как добраться домой — непонятно, на часах полтретьего ночи, и Витя обзванивает больницы и морги. Сережу абсолютно не волновало, что те же морги наверняка обзванивают Нора Сергеевна и Лена.
Поэтому я предпочитала общаться с Довлатовым при свете дня, и это было замечательно. Мы встречались раза три в неделю в десять утра на углу Невского и Литейного у кинотеатра «Титан» и направлялись по Литейному к Неве, с заходом в «Академкнигу» (напротив улицы Жуковского) и в рюмочную на углу Белинского.
За один рубль десять копеек мы становились обладателями двух рюмок водки и двух бутербродов с крутым яйцом и килькой. Затем начиналось обсуждение написанного им накануне рассказа. Обычно оно сводилось к панегирикам.
Тем не менее на солнечном фоне взаимного восхищения я нет-нет да и оказывалась одураченной простофилей. Вероятно, героиней будущего эскиза для «Дамы с собачкой». Вот одна из его вероломных козней. Звонок в девять часов утра.
Довлатов (
голос драматически-глухой
): «У меня несчастье. Я звоню, чтобы попрощаться. Не пытайтесь меня разыскивать».Я: «Что случилось?» — Если ему повезет, у меня может сорваться что-нибудь, вроде: — «Где вы? Хотите, я приеду?»
Секундная пауза и затем: «Только не сегодня. Я иду на день рождения».
В разыгрывании таких «шахматных» этюдов Довлатов был неистощим. Добавьте к этому безграничное обаяние и блестящий артистизм. Одна барышня рассказывала мне, что на закате двухнедельного романа, «опалившего ей крылья», Довлатов позвонил ей с таким зловещим текстом:
— Я понял, что не могу без вас существовать. Но жизнь сложилась так, что нам не суждено… Никогда… Никогда… — и повесил трубку.
Девица, прорыдав час, снова набрала его номер. Это было предусмотрено. К телефону подошла Нора Сергеевна. В прошлом драматическая актриса, она тоже любила театральные эффекты.
— Сережи нет, — прозвучало замогильное контральто. — Нет совсем. Он ушел из жизни.
Тут следовал вопль отчаяния, и Нора Сергеевна поторопилась с утешением:
— Он оставил письмо. Наверно, вам. Как вас зовут? — Жертва называлась. — Нет, к сожалению, не вам…
Наши конфликты были частыми и яростными. Помню, что Довлатов приходил в неистовство, если я осмеливалась дружелюбно отозваться о каком-нибудь начинающем прозаике или поэте. Поэтом имел право быть только Бродский, вокруг него, как вокруг солнца, имели право вращаться Рейн и Найман. Бобышев был презираем Сергеем почти что с самого начала их знакомства. Из прозаиков, кроме Аксенова и Битова, он испытывал почтение к «Горожанам»: Вахтину, Ефимову, Губину и Марамзину. В его отношения с бывшими университетскими товарищами я не вникала, и, более того, узнала о них только из книжки Аси Пекуровской «Когда случилось петь С. Д. и мне». Помню, что он очень любил Андрюшу Арьева и даже время от времени затаскивал меня к нему в гости. И не любил Федю Чирскова, который мне был очень симпатичен.
Я же приходила в ярость, когда он подставлял мне психологические подножки. Поскольку характеры у нас обоих были не шелковые и не саржевые, наши отношения стали напоминать родео. Роли быка и ковбоя исполнялись попеременно.
Обладай я талантом Николая Васильевича, описание наших диалогов выглядело бы примерно так:
— Что Вы, Люда, носитесь со своим провинциальным, полуграмотным Kочурой из Красножопинска, как дурень с писаною торбою, — сказал Сергей Донатович с досадой, потому что действительно начинал уже сердиться.
— Во-первых, его фамилия не Кочура, а Качурин, а во-вторых, он из Челябинска. И там живут очень талантливые люди.
— Ну, уморили. Вы понимаете в литературе, как свинья в апельсинах.
— Зачем же вы тогда тычите свинье в нос свою писанину?
— Найман сказал, что это гениально.
— Найман слова такого не знает. Это мог сказать только Рейн, и он добряк — он отзывается так о любой макулатуре.
— Рейн и сказал, и уж наверное, не без оснований. А то какого-то Качуру вытащила из нафталина.
— Он на три года моложе вас, а вы ведете себя, как сноб, то есть настоящий гусак.
— Что вы такое сказали, Люда Штерн?
— Я сказала, что вы похожи на гусака, Сергей Довлатов!
— Как же вы смели, сударыня, позабыв приличие и уважение к моей выдающейся наружности, обесчестить меня таким поносным именем?
— Что же тут поносного? Да что вы, в самом деле, так размахались своими ручонками, Сергей Донатович? И что это в вашей наружности такого выдающегося? Вы, сударь, чистой воды, гуталин (так Бродский называл бывшего товарища Сталина).
— Я повторяю, как вы осмелились, в противность всех приличий, назвать меня гусаком и гуталином?
— Начхать вам на голову, Довлатов! Что это вы так раскудахтались? Вы, может быть, Качуре в подметки не годитесь!
Поскольку оскорбления на «вы» звучали недостаточно убедительно, весной 1968 года, полгода спустя после знакомства, мы перешли на «ты».
