Варлен Стронгин - Александр Керенский. Демократ во главе России
Смех раздосадовал Керенского. Неужели его речь может быть смешна? Ранее его выступления у кого-то вызывали недовольство, у кого-то даже полное неприятие, но еще никто никогда не смеялся над ним. Он не шутит, не записной остряк. Однажды смеялись, когда он рассказывал шефу жандармов о действиях его шпиков. Тогда он рассчитывал на это, говорил иронически, в стиле Тэффи и Аверченко, а сегодня был серьезен, предельно серьезен. Хохотали те, которых он обличал. Неужели им его критика была смешна? Или… или он запоздал с нею и она им абсолютно не страшна. «Ну что же, – подумал он, – смеется тот, кто смеется последним». Позднее, когда большевики рассадят по тюрьмам меньшевиков – своих собратьев по Октябрьскому перевороту, он пожалеет их…
Керенский, не глядя на нагло улыбающихся меньшевиков, сошел с трибуны и, не задерживаясь, направился в штаб Петроградского военного округа. Он был уверен, что через час-другой Военно-революционный комитет ответит положительно на его обращение. Еще ни разу его ультимативные речи не приводили к отрицательному результату. Шло время, никто не появлялся, и он стал нервничать. Хотел даже уйти в Зимний. Лишь к полуночи раздались шаги в коридоре. Явилась делегация от социалистических партий во главе с Даном, который объяснил задержку долгими дебатами в комитете при обсуждении резолюции. Он как-то неуверенно, по-детски, сунул этот документ Керенскому. Тот внимательно прочитал его и поднял удивленные глаза на лидера меньшевиков: «По-моему, эта резолюция никому не нужна. Вы выражаете доверие правительству, обставленное многочисленными оговорками и условиями. Она совершенно неприемлема».
Резкий тон премьера-председателя на мгновение озадачил Дана, но потом он с усмешкой на лице произнес слова, которые надолго врезались в память Александра Федоровича: «Да, резолюция неприемлема для самолюбия правительства, но она полезна и существенна для перелома настроения в массах, ее эффект уже сказывается, влияние большевистской пропаганды угасает и будет быстро падать. Сами большевики готовы подчиниться воле большинства Советов и завтра же потушить восстание, возникшее помимо их желания, без их санкций». Дан прямо посмотрел в глаза Керенскому, который усомнился в искренности его слов, и, не забыв о смешках меньшевиков, вышел в соседнюю комнату, где заседало правительство, и прочитал резолюцию. Реакция коллег была возмущенной. Они расценили эту резолюцию как лживую и преступную акцию. Вернувшись к Дану, Керенский небрежно, с чувством брезгливости возвратил ему документ. Его общение с Даном происходило в то время, когда вооруженные отряды Красной гвардии занимали правительственные учреждения и арестовали министра Карташева, возвращавшегося домой после заседания кабинета. Слова Дана оказались лживыми от начала до конца. «Чувствуется рука Каменева», – подумал о них Александр Федорович, научившийся разбираться в повадках большевиков. Утром Керенскому стало известно, что меньшевики и три четверти офицеров Петроградского военного округа, оболваненные большевистскими обещаниями, саботировали все усилия правительства справиться с восстанием, набиравшим силу.
Глава шестнадцатая
Октябрьский переворот
Никто из противников Керенского уже не скрывал свое истинное лицо. Еще раньше стали ясны планы Чернова – занять место Керенского, для этого он выливал на соперника потоки клеветы, сеял раздор в эсеровской партии. Даже интеллигентные, талантливые писатели, Мережковский и Гиппиус, которых Керенский считал верными друзьями, отвернулись от него, не сразу, путаясь в оценке его деятельности, но в конце концов сошлись в мнении – поскольку он стоит наверху, то виноват во всем. После такого вывода Мережковского разрыдался на одном из собраний петроградской интеллигенции князь Андроников и вышел из зала: «Не могу, не могу слышать этого о святом человеке!» Керенский знал, что верными остались ему люди, глотнувшие вместе с ним и благодаря ему очистительный, сладостный и незабываемый воздух свободы. Сколько их? Они есть, но сколько их – мучил его вопрос. В одном он не сомневался – они не отдадут свою свободу без боя.
Точно и правильно разобраться в происходящем трудно, даже такому проницательному человеку, как Зинаида Гиппиус, но талант глубокого художника помогает ей в основных чертах точно обрисовать ситуацию: «Скучно и противно до того, что даже страха нет. И нет – нигде – элемента борьбы. Разве лишь у тех горит „вдохновение“, кто работает на Германию. Возмущаться ими не стоит, одураченной темнотой – нельзя. Защищать Керенского – нет охоты. Бороться с ордой за свою жизнь – бесполезно. Нет стана, в котором надо быть. И я определенно вне этой… унизительной борьбы… Это не революция и не контрреволюция. Это просто – „блевотина войны“.
Керенский переживал, узнавая, что люди, на поддержку которых он надеялся, уклоняются от борьбы – Мережковский и Гиппиус, к примеру… Но они хотя бы, их души никогда не приемлют большевистскую идеологию. А вот истинно талантливый поэт Александр Блок признавался Зинаиде Николаевне в своей «склонности к большевикам», говорил: «…Я ненавижу Англию и люблю Германию, нужен немедленный мир назло английским империалистам. Хоть я теперь и так, но вы ведь меня не разлюбите, ведь вы ко мне по-прежнему?» Гиппиус заключает: «Спорить с ним бесполезно. Он ходит по ступенькам вечности, но там, в этой вечности, Троцким не пахнет, нет!»
В дневнике поэтессы живет и трудится отменный летописец: «Очень красивенький пейзаж. Между революцией и тем, что сейчас происходит, такая же разница, как между мартом и октябрем, между сияющем тогдашнем небом весны и сегодняшними грязными, темно-серыми, склизкими тучами. Слышна сильная стрельба из тяжелых орудий. Говорят будто бы крейсера, пришедшие из Кронштадта, между ними и „Аврора“, команду которой Керенский взял для своей охраны в корниловские дни, обстреливали Зимний дворец. Кажется стреляют и из дворца, по Неве и по „Авроре“… Не сдаются. Но они – почти голые. Там лишь юнкера, ударный батальон и женский батальон смерти. Защищались от напирающих сзади солдатских банд, как могли. И перебили же их… „Аврора“ уверяет, что стреляла холостыми, как сигнал, ибо, говорит, если бы не холостыми, то дворец превратился бы в развалины… Когда же хлынули „революционные“ (Тьфу! Тьфу!) войска – они прямо принялись за грабеж, ломали, били кладовые, вытаскивали серебро; чего не могли унести, то уничтожали: давили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Серова, наконец добрались до винного погреба… Нет, слишком стыдно писать… Но надо знать все: женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали… Все обеспокоены – „что слышно о Керенском?“ Боюсь, что ни один полк не откликнется на его зов – поздно.
