Жорж Сименон - Я диктую. Воспоминания
Но от тех, на кого они приходят смотреть, они требуют отнюдь не обычных результатов, а результатов сверхъестественных, подобно тому как в миланской «Ла Скала», в парижской «Гранд-опера», в нью-йоркской «Метрополитен-опера», где требуются вокальные способности намного выше средних, зрители ожидают, что певцы возьмут какое-нибудь невероятное «до».
То же в цирке, где ни один зритель не может сделать сальто-мортале, перелететь под куполом с трапеции на трапецию и уж тем более вложить голову в пасть льва.
Эти профессии требуют непрерывной, упорной тренировки с детства. Ну и конечно, знаменитостям необходимо самоотречение.
Свой титул звезды, то есть профессионала, они зарабатывают волей и ежедневными упражнениями.
Но есть и другие звезды — в театре, на эстраде, в кино. Почти все они начинали как любители. Даже великий Ремю[105] сделал свои первые шаги на провинциальной сцене в Марселе, где был на выходных ролях. Это не помешало ему стать величайшим актером современности.
Его упрекали в скупости. Но это потому, что до сорока лет он не мог по-настоящему заработать себе на жизнь.
В спорте все иначе. Спортсмен должен быть молодым, и Пулидор[106] — исключение. Он должен пять-шесть часов в день, если не больше, посвящать тренировкам. Когда в эпоху, весьма отличную от нашей, барон де Кубертен возродил Олимпийские игры[107], спорт предназначался, как тогда говорили, для элиты, то есть для состоятельных людей. Ни рабочий, ни чиновник, ни средний служащий не мог купить чистокровную лошадь для игры в поло или уделять несколько часов в день интенсивным тренировкам в каком-либо виде спорта.
Отсюда и пошло определение «любитель», который не получает никакой материальной компенсации за занятия спортом.
Тогда не было ни стадионов на сто тысяч мест, ни предпринимателей, организующих спортивные зрелища. Не было и ожесточенного соперничества между разными странами.
Но вот начали образовывать министерства спорта, располагающие средствами, отчисленными от налогов. Многообещающих спортсменов стали назначать на должности, которые являются всего лишь синекурами и позволяют им готовиться к соревнованиям.
Впоследствии, как признается Ги Дрю, этот вид вспомоществования дополнили еще «конвертами». В конце концов Ги Дрю стало стыдно тайно получать эти «конверты», и он решился бросить так называемый любительский спорт.
А дают ли «конверты» певцам, выступающим в мюзик-холле или на телевидении? Не требуют ли от них не брать денег во время подготовки к выступлению, которая иногда бывает столь же длительной, как у спортсменов?
Естественно, при системе интенсивных тренировок мировые рекорды почти ежегодно побиваются. Целые группы специалистов изучают каждое движение, каждый рефлекс рекордсменов.
Но для чего все это? По улице человек ходит не быстрей и не медленней, чем когда-то. В бассейнах, которые только теперь начали строить в наших странах, дети плавают ничуть не с большей скоростью, чем плавал в детстве я. Значит, это спорт ради спорта. И еще: спорт ради зрелища, что практиковали уже древние римляне, иногда со львами в качестве соперников людей.
Мы не заставляем наших атлетов выходить с голыми руками против диких зверей. Сейчас атлетизм гораздо чаще проявляют тогда, когда нужно достать билет на какой-нибудь матч, а это ничуть не легче.
Кроме того, победитель соревнования восходит на пьедестал почета, исполняется национальный гимн и поднимается не менее национальный флаг.
Но при этом спортсменов продают из страны в страну. К примеру, медали для Франции может добыть эфиоп или бразилец, и так водится почти всюду.
Что же касается футбола, то тут на покупку игрока, никогда не бывавшего в стране, одним из героев которой он должен стать, выкладываются порой миллионы.
Нет слов, я наивен. Но уж позволю себе пошутить. Когда я смотрю телевизор, мне хочется, чтобы роли переменились, то есть чтобы десятки тысяч сидящих на скамейках, вопящих, свистящих, размахивающих флагами и вымпелами, вышли на поле, а те, кого обвиняют в том, что они профессионалы, спокойно сидели на их местах и аплодировали им.
9 октября 1976
В торговле и в банковском деле как минимум раз в год подводят баланс. Вот и у меня время от времени возникает потребность составить что-то вроде баланса.
Думаю, я уже говорил о диссертации одного английского профессора; в ней почти тысяча страниц. Я заставил себя пробежать несколько отрывков. В общем, эта диссертация содержит огромное количество цитат достаточно знаменитых людей, об интересе которых к моему творчеству я даже не знал, причем частенько они доходят до дифирамбов.
У меня возникло чувство неловкости. Вместо того чтобы радовать, меня это скорей угнетает, во всяком случае, смущает.
Это ощущение восходит к моему далекому прошлому: я никогда не именовал себя литератором или писателем. В документах я писал «романист», что для меня является эквивалентом слова «ремесленник».
Так было до тех пор, пока в своем паспорте и в мэрии я не обозначил себя: «без профессии». В сущности, диктовать почти ежедневно свои мимолетные впечатления, безотчетные воспоминания, а иногда размышления, не претендующие на актуальность, — это ведь никакая не профессия.
Я уже давно перестал быть абонентом служб, высылающих профессионалам вырезки из тех газет, которые упомянули о них. Сохранил абонемент лишь во Франции, где в первую очередь выходят мои книги, и чувствую одинаковую неловкость, когда читаю хвалебную критическую статью или просматриваю диссертацию, защищенную в каком-нибудь иностранном университете; таких диссертаций становится все больше. Чаще всего я не знаю языка, на котором они написаны. Перевести я отдал по определенным причинам всего одну или две.
Значит ли это, что я предпочитаю суровую критику или даже брань по поводу моих произведений? Нет, но такие статьи по крайней мере меня забавляют.
Издавна писателя считали неким сверхчеловеком, да он и сам считает себя таковым. Я не хочу говорить о своих современниках, поэтому возьмем не очень давнее прошлое: к Стендалю, Гюго, Бальзаку, Золя отношение было не как к обычным людям; то же было в в начале века с Полем Бурже, Жоржем Порто-Ришем[108], Морисом Барресом.
Они были полубоги и соответственно вели себя в обыденной жизни.
Несколько таких — не стану их называть — есть и теперь.
Начав на следующий день после семидесятилетия, которое я назначил себе днем ухода на покой, диктовать книгу «Человек как все», я был совершенно искренен и остаюсь таким же на протяжении девяти или десяти последующих томов.
