Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940
Это тоже была одна из его часто повторяемых фраз: «немецкая Вена», но Адольф произносил ее с горьким подтекстом. Была ли на самом деле эта Вена, в которую со всех сторон стекались чехи, венгры, хорваты, поляки, итальянцы, словаки и, прежде всего, галицийские евреи, все еще немецким городом? Мой друг видел в положении дел в Вене символ борьбы немцев в империи Габсбургов. Он ненавидел разноязыкий говор на улицах Вены, это «воплощенное кровосмешение», как он позднее назвал его. Он ненавидел это государство, которое разрушило немецкий способ мышления, и столпы, которые подпирали это государство: правящий дом, знать, капиталистов и евреев.
Он считал, что это государство Габсбургов должно пасть и чем скорее, тем лучше, так как каждый миг его продолжающегося существования стоит немцам чести, собственности и самой их жизни. В фанатической кровопролитной борьбе его народов он видел убедительные симптомы его грядущего падения. Он приходил в парламент, чтобы почувствовать, так сказать, пульс пациента, скорую смерть которого ожидали все. Он с нетерпением ждал этого часа, так как только крах империи Габсбургов мог открыть дорогу тем планам, о которых он мечтал в часы своего одиночества.
Накопленная им ненависть ко всем силам, которые угрожали всему немецкому, была сконцентрирована главным образом на евреях, которые играли главную роль в Вене. Вскоре я начал замечать это, и в моей памяти сохранился небольшой, кажущийся пустяковым случай.
Я пришел к выводу, что мой друг больше не может продолжать жить в такой бедности. Я подумал, что самым простым способом помочь ему было бы воспользоваться его литературными сочинениями. Один мой однокурсник в Консерватории работал журналистом в «Винер тагблатт», и я сказал ему об Адольфе. Молодой человек был полон сочувствия к непрочному положению Адольфа и предложил, чтобы мой друг принес какие-нибудь свои произведения к нему в контору, где можно было все обсудить. За ночь Адольф написал короткий рассказ, из которого я помню только название: «На следующее утро». Оно предвещало недоброе, так как на следующее утро, когда мы пришли к моему сокурснику, произошел ужасный скандал. Как только Адольф увидел этого человека, он развернулся раньше, чем вошел в комнату, и, спускаясь по лестнице, стал кричать мне: «Ты идиот! Разве ты не видел, что он еврей?» На самом деле я не видел, но в будущем старался не обжечь себе пальцы.
Дальше – хуже. Однажды, когда я был очень занят подготовкой к экзамену, в комнату ворвался возбужденный Адольф. По его словам, он только что пришел из полицейского участка: на Марияхильфештрассе произошел инцидент, связанный, разумеется, с евреем. Какой-то «лоточник» стоял перед универмагом «Гернгросс». Слово «лоточник» обозначало восточных евреев, одевавшихся в длинные кафтаны и сапоги, которые продавали шнурки для ботинок, пуговицы, подтяжки и другие галантерейные товары на улице. Лоточники стояли на самой низшей ступени карьеры тех быстро ассимилировавшихся евреев, которые часто занимали ведущие посты в экономической жизни Австрии. Лоточникам было запрещено просить подаяние, но этот человек с жалобным видом обращался к прохожим с протянутой рукой и уже собрал немного денег. Полицейский попросил его предъявить документы. Заламывая руки, он сказал, что живет только своей мелкой торговлей, но не занимается попрошайничеством. Полицейский отвел его в участок и попросил очевидцев выступить свидетелями. Несмотря на свою нелюбовь к публичности, Адольф представился свидетелем и своими собственными глазами увидел, что у лоточника в кафтане лежали три тысячи крон – убедительное доказательство, как сказал Адольф, эксплуатации Вены приезжим восточным евреем.
Я прекрасно помню, как в то время Адольф жадно изучал еврейский вопрос, снова и снова разговаривая со мной, хотя меня он не интересовал. В Консерватории были евреи как среди преподавателей, так и среди студентов, и у меня никогда не возникало проблем, были даже друзья. Разве сам Адольф не восторгался Густавом Малером (композитор, дирижер, оперный режиссер (1860—1911), способствовал расцвету Венской придворной оперы. – Пер.), и разве не любил он произведения Мендельсона? Я осторожно пытался заставить Адольфа изменить свою точку зрения. Его реакция была очень странной.
«Ну же, Густл», – говорил он, и снова, чтобы сэкономить плату за проезд, мне приходилось идти с ним пешком в Бригиттенау (район Вены между Дунаем и Дунайским каналом. – Пер.). Я был поражен, когда Адольф привел меня там к синагоге. Мы вошли. «Не снимай шляпу», – прошептал Адольф, и действительно все мужчины там были с покрытой головой. Адольф обнаружил, что в это время в синагоге проходило бракосочетание. Церемония произвела на меня глубокое впечатление. Прихожане начали с песнопения, которое мне понравилось. Затем раввин прочитал проповедь на иврите и, наконец, возложил на головы врачующихся филактерии. Из нашего необычного посещения я сделал вывод, что Адольф действительно хотел как следует изучить еврейский вопрос и тем самым убедить себя, что религиозные обычаи у евреев по-прежнему сохранились. Я надеялся, что это может смягчить его предвзятое мнение, но ошибся, так как однажды Адольф пришел домой и решительно объявил: «Сегодня я вступил в Союз антисемитов и записал туда и твое имя».
И хотя я уже привык к тому, что он главенствует надо мной в политических вопросах, это зашло уже слишком далеко. Это было тем более удивительно, потому что Адольф обычно избегал вступать в какие-либо общества или организации. Я смолчал, но решил, что в будущем буду сам разбираться со своими делами.
Вспоминая то время в Вене и наши длинные ночные разговоры, я могу утверждать, что Адольф тогда перенял ту философию жизни, которая впредь будет руководить им. Он черпал из нее свои ближайшие впечатления и переживания на улицах, расширял и углублял ее чтением. То, что слышал я, было ее первой версией, зачастую еще неустойчивой и незрелой, но с тем большим пылом предлагаемой на обсуждение.
Тогда я не принимал все эти вещи всерьез, потому что мой друг не играл никакой роли в общественной жизни и ни с кем не встречался, кроме меня, следовательно, все его планы и политические проекты были воздушными замками. Я никогда бы не смел и подумать, что позднее он их осуществит.
Глава 24
Утраченная дружба
Конкурсные экзамены в Консерватории закончились, и я сдал их очень хорошо. Теперь мне оставалось только провести в конце семестра концерт в Йоханнесзале, что – ввиду боязни сцены, исполнителей и дирижера – было нелегкой задачей, но все прошло хорошо. Гораздо более волнующим для меня был второй вечер, когда певец Росси спел сочиненные мной три песни, а также впервые исполнялись две части из моего секстета для струнных. Оба конкурсных испытания прошли с большим успехом. Адольф находился в артистической комнате, когда меня поздравлял мой преподаватель композиции профессор Макс Йентш. Глава дирижерской школы Густав Гутхайль также принес свои поздравления, а в довершение всего в артистическую вошел ректор Консерватории и сердечно пожал мне руку. Это было уже слишком для меня, для того, кто всего лишь год назад работал в пыльной обойной мастерской. Адольф сиял от восторга и, казалось, был искренне горд за своего друга, но я вполне могу себе представить, о чем он думал. Безусловно, он никогда с такой остротой не осознавал тщетность своего пребывания в Вене, как в тот момент, когда увидел, какого ошеломительного успеха я добился: я твердо стоял на пути, который вел меня к моей конечной цели.
