Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Гибель богов
Как всегда, грязную работу Коба передавал соратникам.
Уже весной сорокового года Берия написал подробную Записку в Политбюро «О польских военнопленных из трех спецлагерей в количестве 14 736 человек плюс 8 632 человек, находящихся в тюрьмах» – с предложением расстрелять их всех, «исходя из того, что все они являются неисправимыми и закоренелыми врагами советской власти».
При этом законность была соблюдена – хотя и в нашем стиле.
В записке предлагалось перед расстрелом вновь рассмотреть их дела. Правда, в особом порядке – без вызова арестованных и без предъявления обвинения. Решение судеб возлагалось на «тройку».
«Тройку» возглавлял Меркулов, первый заместитель и главный друг Берии. Берия вывез его из Грузии. Этот Меркулов происходил из дворянской семьи, получил прекрасное воспитание – играл на рояле, писал акварели, баловался стихами, кажется, в юности учился в Петербургском университете. В жизни он был тихий, даже застенчивый. И оттого Берия обожал заставлять его быть палачом, часто вызывал в кабинет – участвовать в допросах. Не забывавшему свое дворянское происхождение застенчивому дворянину приходилось усердствовать.
Второй член «тройки» – другой заместитель Берии, Кобулов – садист, неизменно участвовавший во всех палаческих операциях. Третий – майор Баштаков, начальник отдела с нашей Лубянки.
Приговор «тройки» за редчайшими исключениями был один – В.М.Н. (высшая мера наказания).
– Мы всех их посылаем на три буквы, – пошутил Кобулов.
Шутка понравилась, и Коба ее повторил.
Помню (но лучше проверить), 5 марта записка Берии о судьбе польских военнопленных рассматривалась на Политбюро. Вечером того же 5 марта Коба вызвал меня и молча положил передо мною эту записку. Члены Политбюро обсудили ее и одобрили. На ней стояли размашистые подписи Кобы, Молотова и неясная – Микояна.
Коба сказал кратко:
– Поедешь и доложишь об исполнении!
Он любил, чтобы соратники участвовали в таких делах. Я тоже был соратник – на свою беду.
Я приехал во внутреннюю тюрьму Калининского управления НКВД ночью. Шел по перрону, когда к другому пути подошел поезд Осташков – Калинин. Увидел, как выгружали поляков. Окруженные конвоирами, они спокойно, неторопливо шагали с чемоданами по перрону. Я знал: им объявили, будто их везут на работу в другой лагерь. Некоторым даже сказали, что везут на свободу в нейтральную страну.
Их сопровождала охрана – конвойные войска НКВД, проводившие эту акцию.
Меня привезли в Управление НКВД по Калининской области, разместившееся в тюрьме. В кабинете начальника управления я увидел знакомое лицо – Блохин, начальник комендантского отдела НКВД. Крепкий мужик, кряжистый, черты лица – будто рубленые, суровые. Он был много моложе нас с Кобой – с 1895 года, но в органах работал уже при Ягоде.
С ним приехали еще пара десятков человек из комендантского отдела, и среди них – люди… из охраны Кобы! Это был «прикрепленный» Хрусталев и двое других (имен уже не помню, но точно встречал их на Ближней).
Оказалось, они часто участвуют в подобных ликвидациях.
– Набиваем руку, – засмеялся Хрусталев.
Конвойные неторопливо ели, но на столе стояла одна закуска.
– Выпивка и жратва после, – пояснил мне Блохин. – Сейчас харчимся перед… Будешь участвовать в деле?
– Нет, просто доложу Хозяину, как все происходило.
– Значит, ты – инспекция. Ну, лады, скоро пойдем. – Он встал из-за стола и пояснил: – В тюрьме – первая партия поляков, их три сотни человек. Им объяснили, что здесь – пересылка и их отправляют в нейтральную страну… Сейчас, после поезда, их по одному проводят в Ленинский уголок… – (Комната в тюрьме, где проводились политзанятия для персонала. Там висели обязательные портреты – Маркса, Энгельса, Ленина, Кобы и членов Политбюро.) – В Ленинском уголке наши товарищи сначала сверят данные. Потом на поляка наденут наручники, конвой приведет его ко мне – в одну из камер.
Мы пошли по коридору. Он открыл камеру.
– Здесь.
В абсолютно пустом помещении под потолком горела голая лампочка.
– Тут ничего не слышно, никаких звуков выстрелов – стены обшиты кошмой. Ставим лицом в стену и в затылок… Нас три десятка участвуют. Думаю, управимся, обслужим все три сотни до рассвета…
Вернулись в кабинет начальника управления. Блохин молча начал переодеваться. Снял новенькую гимнастерку, надел вылинявшую, много раз стиранную. Напялил на голову кожаную коричневую кепку, на руки – кожаные коричневые перчатки с огромными крагами выше локтя и такой же коричневый фартук, закрывающий брюки (я вспомнил, где видел подобный маскарад – при забое баранов). Он засмеялся и сказал:
– Ну, с Богом!
И пошел.
Я подумал: когда он станет кончать меня, последним, что я увижу на земле, будут вот эти краги, фартук и морда в кепке.
Ночь я провел в кабинете… Я слышал топот ног по коридору. Опять наступала тишина, и опять топот… Всю ночь выносили трупы. Через заднюю дверь тюрьмы несли во двор и складывали в крытые грузовики.
Грузовиков было несколько. Наполнив кузов, везли в лес, в окрестности села… Название его, если не путаю, – Медное.
Это место выбирал Блохин. Хвалился, что выбрал удачно – вокруг стояли дачи НКВД и территория хорошо охранялась.
Блохин также привез сюда двух экскаваторщиков, которые, не разгибаясь, трудились всю ночь – рыли траншеи. Туда и бросали тела. Помню, что расстреливали из немецких новеньких «вальтеров»…
И меня до сих пор мучает мысль: не был ли расстрел польских офицеров в наших лагерях совместной с немцами акцией по уничтожению верхушки польского государства? Не потому ли она совпала с акцией Франка по уничтожению «руководящего слоя» поляков? И не потому ли в сорок третьем году немцы так легко нашли наше тайное захоронение расстрелянных в глухом Катынском лесу?
Утром, успешно закончив дело, Блохин вернулся в кабинет начальника управления, где я спал (точнее, не спал – всю ночь ворочался) на диване.
В кабинете был рукомойник. Он снял гимнастерку и, фырча, стал весело обливаться водой до пояса.
Потом долго обтирался, вернее, обмывался тройным одеколоном.
– Иначе нельзя, провоняешь порохом и, главное, кровью. У крови – сильный запах. Идешь, плохо вымывшись, собаки от тебя на улице с ужасом шарахаются. Я фартук и краги дома не держу.
Вправду, стоять с ним рядом было нестерпимо – так пахло от него этим одеколоном и еще чем-то… резким, ужасным.
…Потом все расстрельщики собрались в кабинете и пили долго и смертно.
Когда я вернулся в Москву, Коба сказал:
– С Блохиным встретился? Полезный, дельный мужик. Он у Ягоды, Григория (Зиновьева) и Ежова в большом доверии был. Мне Лаврентий на него донос принес. Я велел оставить его в покое, он добросовестно выполняет свою нелегкую, черную работу. В ответ на доверие обещал Лаврентию «еще крепче трудиться над уничтожением врагов». Вот и трудится, – и добавил как-то ласково: – Думаешь, и сам увидишь его работу? – Засмеялся. – Знаю, думаешь!..
