Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова
Но теперь, когда денежные вопросы отошли на второй план, Владимир получил возможность писать – столько, сколько захочет. Так что опасения, что публикация «Лолиты» положит конец его преподавательской деятельности, в конечном итоге оправдались – хотя и по совсем иным причинам. И вскоре стало ясно, что Набоков больше не придет в корнельскую аудиторию расхваливать студентам скрупулезность Толстого и ругать Достоевского за сентиментальные истории об умалишенных. Слава подарила автору «Лолиты» такую свободу жить и путешествовать, о которой прежде он мог только мечтать.
6Владимир и Вера были скорее одиноки в своем недовольстве «Доктором Живаго». Эдмунд Уилсон в обзоре для The New Yorker назвал работу Пастернака «великой книгой» – и на случай, если читатели не поняли с первого раза, в конце рецензии повторил, что считает роман «одним из великих событий в литературной и нравственной истории человечества».
Обиженный и уязвленный, Владимир ядовито высмеял обзор: Уилсон все перепутал – это не плохой перевод хорошей книги, а хороший перевод плохой книги. Более того, текст самого Уилсона набит «символико-социальной критикой и показной эрудицией». Возмущенный поступком друга, Набоков попросил Putnam’s никогда больше не давать его книг Уилсону на рецензию.
Растущую пропасть между друзьями углублял не только «Живаго», но и «Лолита». Набоков твердил Уилсону, что «Лолита» глубоко моральное произведение, но тот отмахивался и даже не дочитал романа до конца, несмотря на все призывы Набокова, – уникальный случай, когда гордец Владимир чуть ли не упрашивал Уилсона.
Если Набоков действительно ждал, что Уилсон вернется к его саге о Гумберте и Лолите и внимательный взгляд критика обнаружит нечто такое, что другие упустили, его ждало разочарование. Отвращение затмило для Эдмунда все тонкости смутной истории Гумберта: «Из грязных идей порой рождаются прекрасные книги, – писал он, – но у тебя, по-моему, так не получилось».
А тем временем читатели один за другим все покупали и покупали книгу, и перед каждым из них Гумберт исповедовался, приоткрывая свой ад и рай. Миллионы раз и на десятках языков Лолита страдала от его посягательств, сбегала и умирала. А на заднем плане маячили антисемитские низости послевоенной Америки: желание Шарлотты заполучить немецкую прислугу-беженку, гостиничные мытарства, едва не произнесенное слово «жид», тревога обитателей маленьких городков – не грозит ли им еврейское нашествие. Пока Лолита колесила по стране со своим взрослым похитителем, Набоков чертил сумрачную карту, проставляя на ней координаты дискриминации и нетерпимости. Он уже видел их по другую сторону Атлантики и знал, куда они могут завести.
На первых страницах романа Гумберт признается, что происхождения он смешанного. Корни его генеалогического древа расходятся по Франции, Германии, Швейцарии, Австрии и Англии. Загибая «приплюснутые пальцы австрийского портного», он перечисляет, чем занимались три поколения его родственников по отцовской линии: вино, бриллианты, шелка. Вряд ли выбор случаен; за каждым ремеслом – длинная история правовых ограничений, история дискриминации целого народа, которому указывали, где жить и чем заниматься. И если ночной дежурный в «Привале зачарованных охотников» не ошибся в своих подозрениях, Гумберт продолжает эти скитания уже в Новом Свете.
Если Гумберт в самом деле еврей, то перед нами Вечный жид эпохи пост-Холокоста. И возможно, что в мире пост-Холокоста ему не во что верить. Гумберт говорит, что некоторые грехи настолько колоссальны, что их невозможно простить, но существование, в котором они не требуют прощения, кажется пародией на жизнь.
Набоков писал, что преступлений Гумберта достаточно, чтобы обречь его на вечные мучения в аду[13]. И вроде бы создание образа еврея-педофила противоречит всем набоковским убеждениям.
Складывается впечатление, что Набоков играл с некой опасной идеей, но эта игра началась не с «Лолиты». «Волшебник», написанный во Франции во время войны, показывает, что Набоков уже тогда работал над элементами, которые потом довел до блеска. Его первого педофила, ювелира из Центральной Европы, тоже сначала не хотели пускать в гостиницу и подозревали в том, чего он не совершал, но потом все-таки поселили в номер.
Набоков любит перекрыть наши представления о персонаже новой информацией, вдребезги разбивая первоначальный образ. В какой-то момент в «Лолите» Гумберт замечает, что «мы склонны наделять наших друзей той устойчивостью свойств и судьбы, которую приобретают литературные герои в уме у читателя». Король Лир никогда больше не подымет заздравную чашу со всеми тремя дочерьми. Госпожа Бовари никогда не оправится от принятого мышьяка. Однако Набоков показывает, что Гумберт ошибается; он недооценивает книжного героя, и тот преподносит ему сюрприз. Набоков и сам из тех персонажей, которые умеют удивлять. Он научился вшивать историческую правду в свои книги таким образом, чтобы читатель мог разглядеть ее только «на обратном пути». Потерянная и найденная история выворачивает первое впечатление наизнанку, и перед читателем открывается совсем другая книга. Так и Гумберт: сначала рассказывает нам о Лолите, а потом о нас самих.
В 1923 году совсем еще молодой Набоков взялся за «Агасфера» – классическую версию легенды о Вечном жиде: его персонаж исключительно порочный – революционер, извращенец, предатель, который ищет отпущения непростительного греха, послужившего причиной его скитаний и горя. Со временем Набоков откажется от этого мифологического персонажа, и отвратительные стереотипы Вечного жида переродятся в образ волшебного помощника – лучезарного, щедрого Зильбермана в «Себастьяне Найте», и великодушных родителей в «Знаках и символах».
Из раза в раз возвращаясь к теме Вечного жида, Набоков придумывает все более изощренных персонажей. В течение десяти лет в пику Третьему рейху он создавал исключительно положительные образы евреев, но потом, вероятно, решил поспорить с Достоевским и его утверждением, будто дорога к духовному величию лежит через страдания и унижения. Набоков знал, что страдания и унижения способны непоправимо искалечить человеческую душу.
Создавая образ беженца, спасающегося от европейской войны, Набоков использовал весь спектр мифов о Вечном жиде. Наряду с пропагандистскими клише, «Протоколами сионских мудрецов» и оголтелой нацистской пропагандой он сумел задействовать и элементы бродвейской мелодрамы 1920-х годов, где Вечный жид выступает в роли свидетеля и обличителя общества[14]. В сборном набоковском Гумберте читателям предлагаются клише на любой вкус: революционные политические воззрения, легкие деньги, космополитическая интеллектуальность, сексуальное извращение и поистине чудовищный грех – не поношение Христа, но продолжительное, беспощадное растление ребенка.
