Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова
Во время последнего путешествия на запад, которое Владимир и Вера успели совершить до публикации «Лолиты», им пришлось сделать незапланированную остановку по пути из Монтаны в Вайомингские горы Биг-Хорн. Чтобы не ночевать в машине, они решили снять домик. Хозяин показал, какие есть варианты, и спросил, откуда они. Услышав, что его гости из штата, но не из самого города Нью-Йорк, он облегченно вздохнул и сказал, что жители крупнейшего американского мегаполиса «так и норовят тебя объевреить».
Вера спросила, что не так с евреями, и хозяин ответил, что те «вечно хотят тебя обжулить, облапошить». «Так вот, я – еврейка, но надувать вас не собираюсь!» – парировала Вера, после чего Набоковы ушли, даже не потребовав назад денег за аренду.
Ни скандальная слава, ни похвалы в печати не могли защитить Набоковых от нетерпимости. Предрассудки, о которых Владимир устами Гумберта говорил в «Лолите», продолжали существовать в реальном мире еще очень долго после того, как писатель запечатлел их в своей одиозной книге. Вера перед лицом этой враждебности держалась гордо. Ее биограф Стейси Шифф описывает один интересный случай. Когда в New York Post госпожу Набокову назвали русской аристократкой, Вера написала в редакцию, что «весьма гордится» своими корнями, которые у нее вообще-то «еврейские».
Отмеченный в книге американский антисемитизм одобрения «Лолите» тоже не добавил. Роман вообще не получил никаких наград – в отличие от «Пнина», который стал финалистом Национальной книжной премии. Но отсутствие литературных регалий с лихвой восполнялось продажами и вниманием прессы, которое «Лолита» обеспечила своему автору на вторую половину 1958-го и почти на весь следующий год. Когда в сентябре 1958 года Джеймс Харрис и Стенли Кубрик отдали 150 тысяч долларов за право снимать по набоковскому роману фильм, сделка привлекла почти столько же внимания, сколько и сама книга. Люди недоумевали, как из «Лолиты» можно сделать кино!
Именно тогда Набоков перестал быть просто известным писателем и перешел в разряд знаменитостей. До начала зимы авторские гонорары принесли ему 100 тысяч долларов, а его нимфетка попала в скетчи к таким прославленным телевизионным комикам, как Стив Аллен, Милтон Берл и Артур Годфри. Граучо Маркс тоже познакомился с «Лолитой», но решил дочитать ее через «шесть лет, когда ей исполнится восемнадцать». А вот «Лолита» не желала останавливаться на достигнутом: по итогам 1959 года она стала одним из двух наиболее покупаемых романов.
Однако бешеный спрос не убедил критиков «Лолиты». Обозревателю The New York Times Орвиллу Прескотту одного разноса книги показалось мало, и он опубликовал новую ядовитую рецензию. Успех такого романа, по мнению Прескотта, говорит лишь о том, что «в наше время очередной эротический скандал – это кратчайший путь к литературной славе и процветанию». Коллега Орвилла по Times Дональд Адамс тоже неоднократно ругал книгу, позволяя себе такие эпитеты, как «тошнотворный». Среди прочего он сказал о Набокове, что тот, несмотря на всю свою одаренность, «насквозь прогнил» и «сияет и смердит, как тухлая макрель в лунном свете».
Поразительно, но объемистый роман другого русского автора – «Доктор Живаго» Бориса Пастернака, вышедший той осенью на английском, – пришелся критикам по душе. В книге прослеживался путь героического врача, который пережил революцию и обе мировые войны, пытаясь найти любовь и смысл в обществе, лишенном и того и другого.
В начале 1920-х годов Пастернак, как и Набоков, жил в Берлине, но, проведя в немецкой столице почти шесть месяцев, оставил родителей на Западе, а сам вернулся в Советский Союз. В 1956 году он завершил роман «Доктор Живаго» и предложил его в два ведущих литературных журнала, но там рукопись забраковали как недостаточно советскую. Не надеясь на публикацию на родине, Пастернак переправил рукопись итальянскому издателю, и тот отдал ее в перевод. Книга получила мировое признание, ее стали переиздавать и переводить на другие языки. Английская версия появилась как раз вовремя, чтобы побороться с «Лолитой» за первенство в списке бестселлеров.
Однако Набоков «Доктора Живаго» не оценил. В этом эпическом полотне, проникнутом критикой советского государства и человеческого малодушия, коверкающего людские судьбы, Набоков усмотрел ностальгию по идеалам революции. «По сравнению с Пастернаком, – сказал Набоков одному журналисту, – мистер Стейнбек просто гений».
Греясь в лучах заслуженного признания, Набоков не мог смириться с успехом «Живаго», часами рассказывая Уилсону по телефону о недостатках книги. Вера вообще считала, что все это происки коммунистов. В двух словах ее позиция была такова: их с Владимиром не проведешь байками, что, мол, рукопись «тайно вывезли» из России, а те, кто купился на этот обман, просто «прокоммунистические» дураки.
Версия Набоковых, пожалуй, удивила бы советские власти, которые восприняли роман как вероломное предательство. Партийная верхушка не жалела сил, чтобы разделаться с «Живаго» как в России, так и за ее пределами. «Неприятие Пастернаком социалистической революции» глубоко уязвляло советских руководителей, и, пожалуй, только мировая слава спасла его от ареста – но не от травли, учитывая шумиху вокруг писателя, они не спешили его арестовывать, считая, что это только усугубит ситуацию.
Однако Набоков свято верил в свою правоту, и никакими доводами его было не пронять. «Живаго» казался ему таким неуклюжим и мелодраматичным, что он даже предположил, что книгу написала любовница Пастернака, Ольга Ивинская, в которой многие усматривали прототип главной героини.
Хотя «Живаго» со временем опередил «Лолиту» в списке бестселлеров, Набокову было чем гордиться. Несмотря на осуждение критики, публика признала его роман. По книге снимали фильм. Перед Набоковым были открыты все дороги. Что он будет делать дальше? Он выстрадал два сложнейших романа, «Лолиту» и «Пнина», и довел до конца свой самый масштабный проект – перевод и комментирование пушкинского «Евгения Онегина», – не оставляя работы в Корнеле.
Толпы разгневанных отцов, требующих голову автора «Лолиты» и преподавателя литературы, которую уже давно называют «грязной», так и не появились у порога Морриса Бишопа. Тому не пришлось вставать на защиту книги, которой он даже не осилил. Когда один из корнельских преподавателей высказал предположение, что Набоков не вернется в университет, Вера поспешила уверить его, что ее муж никуда уходить не планирует.
Но теперь, когда денежные вопросы отошли на второй план, Владимир получил возможность писать – столько, сколько захочет. Так что опасения, что публикация «Лолиты» положит конец его преподавательской деятельности, в конечном итоге оправдались – хотя и по совсем иным причинам. И вскоре стало ясно, что Набоков больше не придет в корнельскую аудиторию расхваливать студентам скрупулезность Толстого и ругать Достоевского за сентиментальные истории об умалишенных. Слава подарила автору «Лолиты» такую свободу жить и путешествовать, о которой прежде он мог только мечтать.
