Александр Кацура - Дуэль в истории России
Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, — мгновенно настанет неизвестное. Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда.
Вы спрашиваете, — зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, — привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне был неприятен… Кроме того, здесь была одна девушка…»
Теплое, со светлыми дождями, лето в Париже 1908 года. В лужах, как в картинах Камиля Писсарро, отражаются прохожие, экипажи, облака. За столиком уличного кафе под каштанами сидят два молодых русских литератора, два романтика, два путешественника, мечтающих о паруснике под черным флагом, а также об издании поэтического журнала. Алексей Толстой (ему 26) и Николай Гумилев (ему 22).
Гумилев, длинный, прямой, большеносый, в котелке, надвинутом на лоб, длинные пальцы рук на набалдашнике трости, глухим голосом рассказывает о том, как он хотел уйти из жизни.
«Так я никогда и не узнал, из-за чего он тогда хотел умереть, — вспоминал позже Толстой. — Теперь окидываю взором его жизнь. Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость. Он был мужественен и упрям…»
Николай Гумилев.
Максимилиан Волошин был почти на десять лет старше Гумилева. Когда на полупустынном берегу Крыма, в Киммерии, как мираж, возникнет загадочно красивый дом, коктебельским дачникам его обитатель будет мниться кем-то вроде не то корсара, не то Синей Бороды, содержателя таинственного гарема, а его маленький замок — приютом пьяниц и поэтов, пиратов и контрабандистов. Могучий, обросший, он носил хитон, из-под которого торчали мощные голые ноги, и был похож на сказочного славянского бога. На стене коктебельской кофейни кто-то размашисто начертал:
Бесстыжий Макс — он враг народа.
Его извергнув, ахнула природа.
Но это была всего лишь одна из его масок. Он, выдумщик и фантазер, художник и шаман, честный рыцарь мистерий и мистификаций, вылепил подобных масок немало, всякий раз скрывая под ними нежное сердце и пророческий дар поэта.
В начале лета 1909 года Коктебель и дом Волошина посетил Гумилев. Он приехал в Крым с Лизой Дмитриевой, молодой девушкой, за которой ухаживал и в которую, судя по всему, был влюблен. Познакомились они еще в Париже (в июле 1907), в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал портрет Лизы, но знакомство было мимолетным. Впрочем, Гумилев купил у маленькой цветочницы для Лизы большой букет и читал ей стихи, и Лизе они понравились и запомнились.
Более основательно они сдружились весною 1909 года в Петербурге. Лиза Дмитриева писала позже в своей «Исповеди»:
«…я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств — был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. Степ. (Гумилевым. — А. К.), но мы вспомнили друг друга. Это был значительный вечер в «моей жизни». Мы все поехали ужинать в «Вену», мы много говорили с Н. Степ. — об Африке [48], почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: «Не надо убивать крокодилов». Ник. Степ, отвел в сторону М. А. и спросил: «Она всегда так говорит?» — «Да, всегда», — ответил М. А.
Максимилиан Волошин.
Я пишу об этом подробно, потому что эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н. С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча», и не нам ей противиться. Это была молодая звонкая страсть. «Не смущаясь и не кроясь я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», — писал Н. С. на альбоме, подаренном мне.
Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню» [49] и возвращались на рассвете по просыпающемуся розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви».
«Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась и не знала. Всей моей жизни не покрывал Н. С. — и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство — желание мучить. Воистину, он больше любил меня, чем я его.
Он знал, что я не его — невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья. В мае мы вместе выехали в Коктебель.
Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его «Гумми», не любила имени «Николай», а он меня, как зовут дома, «Лиля» — «имя, похожее на серебристый колокольчик», как говорил он.
Е. И. Дмитриева, в замужестве Васильева. 1907 г.
В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем я больше всего виновата перед Н. С.
Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. Ал. — потому что самая большая любовь моя в жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович. Если Н. Ст. был для меня цветением весны, «мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.
Была одна черта, которую я очень не любила в Н. С, — его неблагожелательное отношение к чужому творчеству: он всегда всех бранил, над всеми смеялся — мне хотелось, чтобы он тогда уже был «отважным корсаром», но тогда он еще не был таким.
Он писал тогда «Капитанов» — они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы. Но он ненавидел М. Ал. — мне это было больно, очень здесь уже неотвратимостью рока встал в самое сердце образ Максимилиана Александровича.
То, что девочке казалось чудом, свершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно — и к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву — я буду тебя презирать». Выбор был уже сделан, но Н. С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего… Он… уехал, а я до осени/сентября жила лучшие дни моей жизни…»
В июне в Коктебель заехал Алексей Толстой. И застал начало драмы:
«Помню, — в теплую, звездную ночь я вышел на открытую веранду волошинского дома, у самого берега моря. В темноте, на полу, на ковре лежала Д. (Дмитриева. — А. К.) и в полголоса читала стихотворение. Мне запомнилась одна строчка, которую через два месяца я услышал совсем в иной оправе стихов, окруженных фантастикой и тайной.
