Александра Толстая - ДОЧЬ
— Почему он это сделал? — сказала я громко.
— Никто не знает, — ответила девушка, — коммунисты говорят, что работник он был хороший, но партиец был плохой, несознательный.
* * *Трудно было просить этому гордому юноше, сыну губернатора. Опускались глаза с длинными черными ресницами, низко склонялась смуглая голова с коротко остриженными волосами.
— Они говорят, что меня исключили за то, что я не объявил, что мой отец был губернатором. А почему я должен был «им» об этом говорить? «Они» меня не спрашивали. Если бы спросили — я бы «им» ответил правду. Я не мог бы солгать, я не стыжусь…
Юноша гордо поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.
— Вы думаете, есть надежда? «Они» допустят меня окончить университет?
Он грассировал — университет — и в продолжение всего разговора говорил о коммунистах не иначе, как «они».
— Профессора дали мне блестящий отзыв, говорят, что я могу со временем принести пользу… Надо доучиться, вы понимаете, я говорю вам это не из хвастовства, ведь мне осталось еще один год, только один год, и я…
Он вдруг сразу осекся, замолчал, кровь прилила к тонкой шее, к лицу, он густо покраснел.
— Вы меня понимаете! Неужели я не буду допущен р университет?
Мне было его жалко. Я бегала от одного заведующего втузами, вузами к другому — ничего не помогало.
Иногда в глазах одного из этих власть имущих я улавливала тень сочувствия, человеческую нотку в голосе, подобие ласковой улыбки на жестком лице, и я спешила воспользоваться моментом.
— Товарищ, пожалуйста, сделайте исключение! Этот юноша, по мнению профессоров, обещает сделаться кидающимся ученым по химии. Пожалуйста, сделайте исключение! Он может со временем принести пользу Советскому Союзу.
— Невозможно, товарищ Толстая. Он сын губернатора, наш классовый враг. И он злостно скрыл от нас свое происхождение. Мы не можем таким людям давать привилегии. Это нечестно по отношению к пролетариату!
Везде ответ был один и тот же. Юноша меня провожал и ждал меня в коридорах, пока я говорила с власть имущими. Он выделялся среди ожидающей толпы своим умением носить свой старенький опрятный, ловко сидящий на нем пиджак и своей красивой, высоко поднятой головой. На него оглядывались, девушки смотрели на него с интересом. Но «они» — коммунисты — косились на него.
— Опять отказ? — спрашивал он меня.
— Да.
— Вы думаете, безнадежно?
— Посмотрим, я хочу еще раз пройти к замнаркому.
— Спасибо. Знаете что? Я еще хожу в университет. Если меня примут, то фактически у меня нет пропусков.
Как вы думаете, это хорошо? Да, я забыл вам сказать. Мои родители вам так благодарны.
— Как они?
— Плохо. Отец не ходит; нога его не лучше. Мама ничего, спасибо! Но вчера она была очень расстроена: продуктовые карточки отняли. Не знаю, как теперь мы будем доставать продовольствие. Вы знаете, как дорого все на базаре, да и достать трудно. Теперь они грозят, что выгонят нас из квартиры. Ах, только бы мне университет окончить, тогда все будет хорошо.
Прошло три недели, пока я добилась замнаркома по просвещению. Юноша несколько раз приходил ко мне узнать, что мне удалось сделать. Он сильно похудел, побледнел, пропала его обычная бодрость.
Да и я чувствовала, что положение безнадежное.
Мой разговор с замнаркомом был краткий.
Когда я стала излагать ему мою просьбу, он резко меня оборвал:
— Зря тратите время, гражданка. Мы не можем его принять. Неужели вы думаете, что одной рукой мы будем уничтожать наших врагов, а другой будем им предоставлять привилегии: возможность учиться и занимать хорошие места в ущерб товарищам из рабочих и крестьян?
— Но это совершенно исключительный случай. Выдающийся талант. Вы же нуждаетесь в научных работниках…
— Простите, товарищ Толстая! Вы знаете поговорку: «Лес рубят — щепки летят». У нас достаточно талантов среди пролетариата…
Вечером Федя пришел ко мне.
— Мой профессор мне сказал, что если бы Горький согласился просить за меня…
— Федя, — сказала я, делая страшное усилие, чтобы решиться сказать ему правду, — я была у замнаркома сегодня, надежды нет.
Сердце разрывалось на части. Я взглянула на юношу. В глазах его было отчаяние.
— Никакой… надежды?..
— Нет, в настоящее время никакой, я думаю…
— Боже мой… что же мы, я…
Слова застряли в горле. Он не то поперхнулся, не то закашлялся и выбежал из комнаты.
Я ХОДАТАЙ ПО ПОЛИТИЧЕСКИМ ДЕЛАМ. ГПУ
Когда я приезжала в Москву, телефон звонил с утра до вечера. По ошибке арестовали профессора; земский врач находился под угрозой ссылки; схватили заведующего музеем из аристократов; разгоняли бывший монастырь, превратившийся в трудовую коммуну; ссылали кого–то за сатиру против советской власти; священнику грозили расстрелом за слишком сильное воздействие на паству; собирались снести церковь, где венчался Пушкин…
В памяти был длинный лист всех тех дел, о которых надо было хлопотать в промежутках между своими прямыми обязанностями: найти хоть один или два микроскопа для школы, что было нелегкой задачей, и найти их можно было только у старьевщиков, просить Наркомпрос об увеличении ссуды на учебные пособия; просить музейный отдел об увеличении сметы на ремонт крыш в усадьбе; отыскать преподавателей, которых всегда не хватало в Яснополянской школе; присутствовать на конференции; посмотреть работу по дальтон–плану в 14‑й школе Моно и прочее и т. п.
Заранее надо было обдумать, в каком учреждении и у кого хлопотать по тому или иному делу.
О сохранении церкви, в которой венчался Пушкин, надо было хлопотать у Смидовича, заместителя Калинина. Он интеллигент и скорее поможет в этом деле. И действительно, Смидович помогал. Выслушивал просьбы спокойно, не перебивая, долго и обстоятельно расспрашивал, думал, мечтательно подняв кверху добрые голубые глаза.
А я смотрела на него и думала: «Как он может? Как он может с ними работать, не понимает? Не видит?»
— Ах, как я устал, — говорил он иногда, — как хотел бы я сейчас в деревню, жаворонков послушать! — и страшная тоска слышалась в голосе.
Я бывала у него часто и каждый раз поражалась, как он быстро дряхлел: покрывалась сединами голова и короткая бородка, появлялось все больше и больше морщин на измученном широком лице.
С некоторыми просьбами я обращалась к добродушному и недалекому грузину Енукидзе — секретарю ВЦИКа. Он всегда добродушно улыбался и редко отказывал, и мне удалось, благодаря ему, многих вытащить из тюрьмы.
Но чаще всего я обращалась к Менжинскому и Калинину.
Один раз я ездила к Менжинскому с Верой Николаевной Фигнер.
Насколько я помню, мы хлопотали за арестованных членов кооперативного издательства «Задруга[85]». «Задругу», как и другие культурные начинания частного характера, разгромили, и бывшие члены ее преследовались. Может быть, их арестовывали в связи с отъездом бывшего председателя «Задруги» историка С. П. Мельгунова, написавшего уже за рубежом книги «Красный террор», «Колчак» и другие.
