Игра разума. Как Клод Шеннон изобрел информационный век - Сони Джимми

Что могло вырасти из таких забав, как «Эндгейм» и Тесей?

«Я возлагаю большие надежды на то, что машины составят конкуренцию и даже превзойдут по своим возможностям человеческий мозг. Эта область знаний, известная как искусственный интеллект, развивается уже на протяжении последних тридцати-сорока лет. Сейчас она приобретает коммерческую значимость. Так, к примеру, рядом с МТИ находятся семь различных корпораций, которые заняты исследованиями в этой сфере. Некоторые из них работают над параллельной обработкой данных. Сложно предсказывать, что будет в будущем, но по моему ощущению к 2001 году у нас будут машины, способные ходить, видеть и думать так же хорошо, как и мы».

Но еще до того, как это сближение человеческого и компьютерного интеллекта произошло, машины стали богатым источником для аналогий с целью понять тонкости наших собственных интеллектуальных способностей.

«Кстати говоря, система связи – это в том числе то, что происходит прямо сейчас. Я источник, а вы – получатель. Переводчик – это передающее устройство, осуществляющее сложную обработку моего американского сообщения с целью сделать его пригодным для японских ушей. Эта обработка достаточно сложна, когда имеешь дело с непосредственным фактическим материалом, и становится еще труднее при наличии шуток и двусмысленностей. Я не мог отказать себе в удовольствии включить ряд таких элементов в свою речь, чтобы испытать характер переводчика. На самом деле я хочу отдать пленку с его переводом другому переводчику, чтобы тот перевел ее обратно на английский.

Мы, информационные теоретики, любим подобные развлечения».

31. Болезнь

Для друзей первые признаки болезни стали заметны в начале 1980-х годов. Поначалу они стали отмечать, что он с трудом отвечает на привычные вопросы. Затем пошли короткие провалы памяти. На ранней стадии часть друзей не придавали этому значения. В конце концов, научные достижения Шеннона были триумфом интуиции и анализа, а не памяти. Как сказал Роберт Галлагер: «Клоду никогда не нужно было запоминать большие объемы информации, потому что одним из тех качеств, которые делали его блестящим ученым, была его способность делать поразительные выводы на основе очень и очень простых моделей. Это означало, что, даже если он делал маленькую ошибку, вы бы никогда не заметили ее». То, что он начал забывать какие-то вещи, стало для большинства его самых близких людей просто признаком того, что он не избежал обычных возрастных проявлений.

Однако вскоре он стал забывать дорогу домой из ближайшего продуктового магазина и не мог вспомнить телефонные номера, имена, лица. Начала дрожать рука при письме. Пегги Шеннон вспоминала, как однажды к ним пришел клуб жонглеров. Она сидела на полу, а отец в кресле рядом. Он посмотрел на нее, помедлил и спросил: «Ты жонглируешь?»

«Я была поражена, – вспоминала она. – Либо он не знает, кто я, либо он не помнит, что я жонглирую. И то и другое было полной катастрофой».

К тому времени заметные перемены, происходившие с Клодом, уже нельзя было отрицать. «В 1983 году он пошел к врачу, – рассказывала Бетти, – и был поставлен диагноз, что у него, вероятно, самая ранняя стадия болезни Альцгеймера».

Шенноны стали избирательнее в том, на какие поездки соглашаться, а от каких отказываться. На встрече 1986 года в Мичиганском университете Шеннон вел себя «очень тихо», отмечал организатор мероприятия Дэвид Ньюхофф: «У меня было ощущение, что он уже страдал от этого недуга, болезни Альцгеймера. Тогда в основном говорила Бетти».

Решения относительно того, куда можно ездить и насколько подробно делиться информацией о болезни Шеннона, принимала Бетти, которая хотела оградить семью от повышенного внимания. «Они оба чувствовали, что заслужили право на частную жизнь», – вспоминала Пегги Шеннон.

Семья старалась помочь ему, занимаясь с ним и нагружая интеллектуальной работой, но болезнь брала свое. Шеннон очень быстро потерял большую часть когнитивной функции мозга, и забота о человеке с диагнозом «болезнь Альцгеймера» тяжким грузом легла на плечи Бетти. «Она была главной сиделкой, – вспоминала Пегги. – А он любил бродить. Мы жили на очень оживленной улице. Это так страшно – наблюдать за своим партнером, страдающим подобным недугом».

Шеннон прошел обследование в местной больнице, Бетти контролировала весь процесс. На вопрос о том, догадывался ли Шеннон, что с ним происходит, Пегги ответила: «Были дни, когда он понимал, а иногда – нет… Я могу сказать только, что бывали периоды, когда мне казалось, что я вижу прежнего папу, а временами он совершенно выпадал из реальности». Наблюдать за его уходом, по словам Пегги, «было самым мучительным».

В какие-то короткие периоды времени родные вдруг видели перед собой прежнего Клода, которого они знали. Пегги вспоминала: «В 1992 году у меня был разговор с отцом об учебных программах магистратур и о тех проблемах, с которыми я могу столкнуться. И я помню, что меня поразило, как он четко видел корень тех проблем, над которыми я размышляла. Я еще подумала: “Ого, даже в таком нарушенном состоянии он все равно обладает этой способностью”.

Но это были лишь краткие вспышки света в сгущающемся тумане. В течение нескольких лет состояние Шеннона только ухудшалось: периоды просветления становились все реже и все короче. Роберт Фано вспоминал: «В 1993 году я спросил его что-то о прошлых событиях, не связанных ни с техническими, ни с математическими вопросами, и Клод просто ответил: “Я не помню”. Одна из жестоких превратностей его судьбы заключалась в том, что причиной его хронического заболевания стала болезнь мозга. Друзья и его любимые горько сокрушались и переживали из-за этого. И их боль только усиливалась от осознания того, что он скоро уйдет.

Еще одна горькая несправедливость заключалась в том, что вскоре после того, как ему поставили диагноз, цифровой мир, появлению которого он так способствовал, расцвел в полную силу. «Это так странно, но я не уверена, что он даже понимал, что происходило… Иначе он был бы потрясен», – рассказывала Бетти. Ему бы наверняка было приятно узнать, что скорость кодов наконец достигла «лимита Шеннона», но не превысила его, если бы эти новости имели для него ценность.

В период с 1983 по 1993 год Шеннон продолжал жить в «Доме энтропии» и держался, как мог. О глубине его натуры говорит, вероятно, тот факт, что даже на поздней стадии болезни его характер почти не изменился. «Нам казалось, что в тот период еще больше усилились такие его качества, как нежность, ребячество, игривость… Нам повезло», – отмечала Пегги. Они продолжали вместе играть и мастерить, но уже в более размеренном темпе. Артур Льюбель вспоминал одну из его последних встреч с Шенноном:

«Последний роз, когда я видел Клода, болезнь уже взяла верх. Как ни печально видеть, как человек угасает на твоих глазах, особенно остро и несправедливо ощущаешь это, когда подобное случается с гением. Он смутно вспомнил, что я жонглировал, и с радостью показал мне экспонаты, связанные с жонглированием, что хранились в его комнате для игрушек. Как будто он это делал в первый раз. Но, несмотря на потерю памяти и разума, он был таким же сердечным, дружелюбным и задорным, как в тот раз, когда я впервые встретил его».

В 1993 году Шеннон упал, сломал бедро и вынужден был лечь в больницу. Период интенсивного лечения и реабилитации занял длительное время. И главный вопрос волновал тогда его близких – что будет дальше. По мнению Бетти, Клод должен был оставаться дома. «Дом был для нее настоящим спасением», – говорила Пегги. И она начала готовить одну из комнат в «Доме энтропии», установив там больничную кровать и привезя другие необходимые вещи. Но сама Бетти уже начала стареть, и Пегги чувствовала, что ей будет слишком тяжело справляться со всеми заботами, связанными с уходом за отцом. Она настоятельно рекомендовала матери взять помощницу, которая бы жила в доме, но оставляла право окончательного решения за ней. И с облегчением вздохнула, когда узнала, что мама согласилась перевезти Клода в медицинский центр по уходу за больными, примерно в пяти километрах от Винчестера.