Андрей Алдан-Семенов - Семенов-Тян-Шанский
Из Генуи Петр Петрович возвращался домой через Париж. Как обычно, он посетил Лувр, приобрел несколько картин голландских мастеров, заглянул в антикварные лавки. Он уже давно перестал мечтать о «своем Рембрандте» — зачем желать невозможного?
Блуждая по набережным Сены, он равнодушно наблюдал торговцев, художников, таких же любителей-коллекционеров, как и сам. То и дело слышал имена новых знаменитостей, но Мане, Курбе, Ренуар ничего не говорили ему. Глаза безразлично скользили по картинам импрессионистов.
— Мосье, уделите минутку. — Кто-то потянул Семенова за полу сюртука, осторожно, просяще.
Петр Петрович оглянулся: перед ним стоял седой старичок.
— Посмотрите, мосье, — старичок отвернул борт костюма.
Петр Петрович увидел маленький холст. Вздрогнул от неожиданности. Голова старика в черных растрепанных кудрях, резкие приподнятые морщины на лбу. Глаза — острые, пронзительные, полные скорби и муки. Кажется, старик вот-вот заговорит и Семенов услышит горькую исповедь о человеческих страданиях и бедах. Художественная сила изображения, психологическая глубина образа — нет сомнения, этот портрет принадлежит Рембрандту. Семенов так долго и внимательно изучал картины великого голландца, что узнает любую из них по одному мазку.
Петр Петрович смотрел то на картину, то на ее продавца и даже не чувствовал радости. «Настоящий Рембрандт! — стучало в его голове. — Рембрандт!» Радость к Петру Петровичу пришла значительно позже.
Петр Петрович отдал за Рембрандта все свои деньги. Зато «Этюд мужской головы» стал украшением его коллекции, он гордился им и долго был счастлив.
Увлечение Петра Петровича живописью имело непосредственное отношение к географии. В своих «Этюдах по нидерландской живописи» он писал: «Как и все виды обширных равнин нашего Севера, голландский ланшафт не поражает наблюдателя той постоянной и, можно сказать, торжественной, всегда одинаковой и потому до некоторой степени утомительной красотой, какую представляют горные и южные страны.
Зато северная природа, однообразная на больших пространствах и грустная с первого взгляда, выказывает в некоторые моменты дня и года дивные прелести, уловимые только тонким эстетическим чувством».
Выступая на юбилее художника Айвазовского, Петр Петрович говорил о том, что «все типы природы обширной русской земли будут изображены русскими художниками с таким же талантом и с такой же самобытностью, с какими изображает Иван Константинович волны и берега Русского моря».
Летом 1892 года Семенов снова отправился в родную Гремячку. Ехал он, радуясь зелени лесов, свежести полей, собственному бодрому настроению. Радовал его и отдых на берегах Рановы. Он заранее предвкушал охоту на бабочек и жучков, блуждания по березовым рощам, заревые часы на заливных лугах.
Радовало и благополучие в его большой дружной семье.
Он уже давно стал дедом, но по-прежнему чувствует в себе неуемную силу. Не потому ли взвалил он на себя подготовку к пятидесятилетию Географического общества?
До юбилея оставалось два года, когда совет решил издать историю полувековой деятельности общества. Совет поручил подготовить материалы секретарю общества А. А. Достоевскому и географу Зверинскому. Зверинский внезапно умер, Достоевский не справлялся с работой. Да и не в силах был один человек пересмотреть огромный архив, подобрать тысячи выписок, статей, отчетов, сгруппировать их по главам. Нужна была всеобъемлющая память, колоссальная географическая эрудиция, чтобы справиться с таким делом. Совет обратился к Петру Петровичу с просьбой — принять на себя составление истории.
Семенов привез в Гремячку связки архивных документов и отчетов. Раскладывая их по ящикам, он с невольным уважением трогал пожелтевшие листы. В них спрессованы тысячи верст путешествий. В них географические открытия, преодоленные тяготы, сбывшиеся надежды. В них живут дух и воля его незабвенных друзей.
Даже Петра Петровича испугала предстоящая работа. Перед отъездом из Петербурга Достоевский сообщил, что подобрал всего лишь двенадцать тысяч документов. А история общества будет состоять из трех обширных томов, из полутора тысяч печатных страниц. Петр Петрович не собирается просто рассовать по главам весь материал. Ему не нужна простая последовательность в истории русских путешествий и открытий. Ему нужно осмысление всей научной деятельности общества. Взаимосвязь и зависимость всех событий.
Испуг прошел, когда он приступил к работе. Все-таки хорошо это чувство полной отрешенности от всех забот, кроме одной, самой главной. Хороши эти часы в ночном кабинете, когда только пузырится от свежего воздуха занавеска да поскрипывает сверчок. И скрипит перо, скользя по бумаге. И мысли будоражат ум, и перед глазами встают видения далеких лет. А где-то за Рановой, в теплых лугах одиноко, протяжно вскрикивает коростель.
Петр Петрович пишет, зарыв босые ноги в пушистую шкуру гималайского черного медведя, одетый в холщовый заляпанный красками балахон. В балахоне ему и удобно и покойно, хотя сыновья подсмеиваются над его нелепым, монашеским одеянием.
В полночь он бросал перо, ложился спать. По-старчески кряхтя, долго устраивался на диване. Чтобы скорее уснуть, бормотал детские стишки, считал до ста, до трехсот, думал о себе, о сыновьях. Да, вот сыновья. Выросли, приобрели солидность, наплодили детишек. Он и в самом деле роздал сыновьям частицы своей разносторонней натуры. Лишь Ростислав решил стать художником.
Петр Петрович с усмешкой думает, что если бог и лишил его таланта, так это таланта живописца. Он, самозабвенно влюбленный в живопись, в коллекционирование картин, сам не может нарисовать ничего. Знаток живописи, не умеющий рисовать, — не смешно ли? Зато Ростислав талантлив, очень талантлив…
С этой мыслью он засыпает.
Утром расстроенная Елизавета Андреевна сообщила, что Ростислав опять заболел.
Перепуганный Петр Петрович поспешил к сыну. Еще с пятилетнего возраста Ростислав болен туберкулезом костей; ни доктора, ни курорты не могут помочь ему. Петр Петрович надеялся — чистый воздух гремячинских полей поставит мальчика на ноги.
Мальчик сгорел на глазах отца и матери.
Смерть любимого сына потрясла Петра Петровича: он осунулся, еще сильнее постарел и уже не прикасался к работе.
В доме стало пустынно, печаль поселилась во всех комнатах, Петр Петрович заперся в кабинете.
Иногда брал перо, но на бумагу стекали слова: «Что делать? Любить! Любить всех тех, кому нужна, дорога или полезна эта любовь, любить их на земле, заботясь о них, облегчая их горести и страдания…»
