Андрей Алдан-Семенов - Бессонница моих странствий
Обзор книги Андрей Алдан-Семенов - Бессонница моих странствий
Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов
Бессонница моих странствий
Писать о себе и нелегко, и неловко.
Я долго колебался, пока решил рассказать о своей жизни и творчестве. Мне уже семьдесят пять лет, а с высоты такого почтенного возраста можно говорить о себе то, что не скажет никто иной.
Многие писатели утверждают: их жизнь - в их произведениях. Для меня это верно только отчасти. О каком-то периоде жизни моей можно судить по повести "Золотой круг", но она - лишь частица пройденного пути. Последнюю четверть века я посвятил работе над историческими романами и повестями, а жизнь героев этих произведений не совпадает с моею.
Одни из них исследовали, открывали для русских людей Россию, когда я еще не появился на свет, другие совершали военные походы, боролись и побеждали врагов революции, когда я был ребенком. И тем не менее путешественники - Семенов-Тян-Шанский, Черский, советские полководцы Фрунзе, Тухачевский, Уборевич, Азин, - все они стали героями моих произведений.
Для этого есть свои, пусть незначительные, но повлиявшие на творчество причины. Все, что я познал в детстве и юности, в зрелом возрасте, так или иначе отразилось в моих произведениях.
Я родился в 1908 году, в маленькой вятской деревне, притаившейся в еловых и сосновых борах. Взрослое население нашей деревни (она носила марийское название Шунгунур, хотя жили одни русские) было неграмотным. За два года до революции у нас открылась церковноприходская школа. Мне удалось окончить только два класса; в восемнадцатом году, в разгар гражданской войны, школа закрылась.
Я успел научиться бегло читать и писать и все же именно в той, маленькой, бедной школе смог познакомиться со многими русскими и иностранными классиками. В десятилетнем возрасте я уже знал главные сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Льва Толстого, Гоголя, зачитывался романами Жюля Верна, Виктора Гюго, Майна Рида, Фенимора Купера.
Откуда я добывал эти книги? Ведь при школе не было библиотеки и даже единственная наша учительница не знала Гюго и Майна Рида. Но дело в том, что раз в неделю в школе преподавал закон божий отец Андрей, священник из села Большой Рой. Вот уже шестьдесят пять лет я помню его - чернобородого, с черными горящими глазами, в дырявой холщовой рясе, с серебряным крестом на груди.
Расхаживая по классу, он вдохновенно рассказывал нам, деревенским мальчишкам, как царь Давид победил Голиафа, как Юдифь отрубила голову Олоферну. Мы слушали священника с замиранием сердца и трепетным страхом. И когда отец Андрей вызывал меня к доске, я от точки до точки повторял все его библейские легенды.
Летом восемнадцатого года отец Андрей снял с себя сан священника, записался добровольцем в Красную Армию, а перед уходом на Восточный фронт подарил мне большущий, плетенный из лыка короб с книгами.
– Живи, учись, человеком станешь. А меня не поминай лихом, - были напутственные слова бывшего священника.
И я читал. Читал при лучине и при лунном свете на чердаке, в избе. Декламировал наизусть Пушкина, Лермонтова, часто даже не понимая и смысла, и самих слов.
В восемнадцатом году вятскую землю, Прикамье, Приуралье очищал от белогвардейцев, чехословацких мятежных легионеров и колчаковцев легендарный начдив Владимир Азин. В его дивизии находились мой старший брат и многие парни нашей деревни. Они восхищенно рассказывали о смелости, храбрости, отчаянных подвигах Азина, имя его запечатлелось в моей памяти как одно из самых героических имен гражданской войны.
Как все деревенские мальчишки моего возраста, я пахал, косил, жал, рубил лес, ездил на мельницу молоть муку. Под многозвучный шум потока, падающего на мельничное колесо, под жесткий шорох жерновов слушал мужицкие байки о русалках, водяных, леших, разгуливавших в лунные ночи по берегам нашего глубокого и бесконечно большого пруда. И сказки, увенчанные суровой народной правдой, западали в сердце, действовали на воображение так же сильно, как "Руслан и Людмила".
В 1921 году умерли от голода мои мать и отец, и я уехал в Казань. До сих пор помню свою первую ночь в большом городе: спать устроился на гранитных ступенях какого-то памятника. На рассвете прочитал позолоченную надпись на постаменте: "Гавриле Романовичу Державину - казанскому генерал-губернатору".
Я еще не ведал, что Державин - великий русский поэт, но бронзовая фигура "генерал-губернатора" запомнилась навсегда.
На ступенях памятника меня задержал милиционер и препроводил в детский изолятор. Вскоре я оказался в Вятке, в детском доме, в котором прожил до шестнадцати лет и был выписан как совершеннолетний. Опять я стал хозяином своей судьбы, но завладевшая мной какая-то лихорадочная бессонница странствий бросила в развороченный, искромсанный, окровавленный войной мир. Неприкаянно мотался по Уралу, по Каме, по Волге, по Каспию. Неизвестные дали, незнакомые места манили меня постоянно; станции и городки с сибирскими названиями, глухоманная тайга, Саянские хребты, Алтай, Голодная степь проходили передо мной словно на экране. Артисты, золотоискатели, рыбаки, партизаны, нэпманы, молодые поэты, старые литераторы казались необыкновенными людьми: каждый давал мне что-то свое новое, неожиданное. Я стал репортером - брал интервью, поспешно писал и печатал их на газетных страницах. Моя умопомрачительная малограмотность пугала иногда не только редакторов, но и меня самого. На семнадцатом году жизни я впервые услышал о Бетховене, о Моцарте, о Леонардо да Винчи.
Летом двадцать шестого года я очутился в Омске и стал работать в газете "Рабочий путь". В редакции подружился с молодым, начинающим тогда прозаиком Иваном Шуховым.
– Так ты пишешь стихи? Всякий пишущий должен представиться Антону Сорокину. Такова литературная традиция нашего города, - сказал Шухов.
И вот мы пошли к Сорокину. Нас встретил худой сорокалетний человек с туберкулезными пятнами на впалых щеках.
– Поэт? - строго спросил Сорокин, и пронизывающие, лихорадочные глаза остановились на мне. - Предъявите доказательства своего творчества.
Я подал тетрадку со стихами. Сорокин сел за стол, заваленный рукописями, газетами, журналами. После чтения побарабанил костяшками пальцев по столешнице, раздул китайские редкие усики.
– Небаские стишки. Вроде слабого чая, но, учитывая юность, можно простить. Теорию поэзии знаешь? Что такое рифма, ассонанс, образ, метафора, знаешь? Нет? Вызубри сперва поэтику, потом пиши. Запомни это как заповедь на скрижалях. Ты что читаешь?
– Увлекаюсь Джеком Лондоном.
– Будь настойчив, как Мартин Иден, упрям, как чалдон. Читай Антона Сорокина. Вот возьми на память "Хохот желтого дьявола". Это моя брошюра против мировой войны, я разослал ее всем королям и президентам с требованием прекратить бойню. Ответил только король Сиама: "За неимением русского переводчика Ваше произведение не мог прочитать". - Сорокин взял из груды брошюр и газет тоненький сборник, написал автограф и снова спросил: - Как твоя фамилия? Семенов? Не звучит. Псевдоним нужен броский, звонкий, привлекательный.
После встречи с "диктатором сибирских поэтов" Шухов принес мне "Поэтику" Б. Томашевского.
– Овладевай теорией поэзии, если хочешь стать поэтом.
Мы бродили по пыльным улицам Омска, и Шухов рассказывал о городских достопримечательностях.
– Это Казачий собор, в нем находилось знамя Ермака. Атаман Анненков похитил из собора знамя и сражался с ним против большевиков. А вот и омский банк. Здесь Колчак хранил золотой запас России - восемьдесят тысяч пудов платины, золота и драгоценностей из царских сокровищниц. А сейчас подходим к острогу, в котором сидел Достоевский. Об этом самом остроге его "Записки из Мертвого дома". А вот особняк миллионера Злокозова, в нем жил "верховный правитель России". Куда ни глянь - сюжеты для повестей и рассказов.
Иван Шухов всюду видел темы для творчества, видел там, где кипели страсти, где настоящее переплеталось с прошлым и где история обогащалась новыми событиями.
Я отправился в новые странствия, а через год вернулся в Омск. Антон Сорокин умер, но Иван Шухов встретил меня как добрый друг.
– Пока ты, чалдон, шатался по Голодной степи, я сидел и писал. Прозаику нужна усидчивость и мыслящая тишина, а поэту можно простить его метания по свету. Ему многое можно простить, если он настоящий поэт.
Он внимательно выслушал мой рассказ о путешествиях по балхашским плавням, пескам Байконура и Джезказгана.
– Эк куда заносило! В какой-то верблюжий Байконур, про такие места и не слышал.
Кто же из нас мог тогда предположить, что дикий, пустынный Байконур через тридцать лет превратится во всемирно известный космодром!
– А еще был в Семипалатинске, на процессе атамана Анненкова, похвастался я.
