Георгий Косарев - Сердце прощает
- Правильно!..
- Такое уже было...
- Не виноват никто.
- Стихийное бедствие, одно слово.
Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущенно закричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить:
- Никакой грозы ночью не было! Была луна!.. Ты, старая русская свинья, русская собака, ты смеешь обманывать германское командование... укрываешь бандитов. Ты коммунист!
- Не, какой же я коммунист, - слегка оробев, сказал старик. - Я как есть, значит, это - беспартейный.
- Взять его! - по-немецки скомандовал офицер.
К старику подскочили два солдата и ударами прикладов столкнули его в сторону. Старик пытался что-то им сказать, похоже, стыдил, но его голос потонул в потоке грубой чужеземной брани.
- Неужели расстреляют деда Никиту? - тихо спросила Люба. - Витя, я больше не могу, я не выдержу...
- Ты что, в своем уме? - прошептал Виктор и дернул ее за руку.
- Построить всех в линейку! - через переводчика приказал офицер.
Когда крестьяне были выстроены, Чапинский перевел новое обращение офицера:
- Если в течение пяти минут не будут выданы преступники, возмездие упадет на ваши головы!
Толпа загудела, послышались вздохи, женский плач.
И вдруг шум стих. Из шеренги вышла, опираясь на белую березовую палку, Пелагея Еремина. Она подняла трясущуюся от старости голову и хрипло сказала:
- Я, это я хлеб подожгла. Своими руками... Потому не люди вы, а воры. Чтобы не ели наш хлебушек... Ироды!.. Не боюсь вас!.. Все сама, одна и спалила. Забирайте меня!
Десятки глаз односельчан устремились на Пелагею. Одни смотрели с удивлением, другие с восхищением, некоторые боязливо отводили от нее взгляд.
- Неужто это она сделала? - оборотясь к Марфе, сказала стоящая рядом с ней Наталья. - И кто бы мог подумать?
- Не знаю. Страх берет меня за нее, - ответила Марфа.
Чапинский перевел офицеру слова Пелагеи, а староста, трусцой подбежав к начальству и согнув спину, ехидно зашипел:
- Господин Чапинский, скажите высокоуважаемому господину офицеру, что эта старуха - мать Сидора Еремина, вашего заложника, большевика... Но не она подожгла хлеб, я ручаюсь, не она. Дальше своего дома Пелагея не ходит.
Офицер на этот раз побелел от гнева. Чапинский еще более старательно переводил с немецкого:
- Вы все вздумали меня морочить, - говорит господин офицер.
- Нет, я не позволю, - подчеркивает господин офицер, - чтобы каждая русская старушка водила меня за нос... Гражданин Еремен, два шага вперед!..
- Еремин здесь? - вероятно, от себя спросил Чапинский.
Крестьяне насторожились, взглядом стали искать Сидора. Но прошла минута, другая, а Еремин не показывался.
- Нету здесь Еремина, высокоуважаемый господин офицер, - доложил староста и виновато осклабился. - Никс...
- Никс?.. Приказываю найти его и доставить ко мне! - по-немецки прокричал офицер. - А ее, - указал он на Пелагею, - взять.
Солдаты швырнули Пелагею к деду Никите. Пелагея по-прежнему казалась невозмутимой и только повторяла:
- Ироды, я же сожгла хлеб. Я сама, одна. Чего же еще надо от людей?
Офицер в сопровождении унтера и не отстававшего от них Чапинского пошел вдоль строя. Через каждые три, четыре шага он останавливался, вытягивал руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, и показывал на одного из деревенских.
- Рус! - угрюмо произносил унтер.
- Выходи! - приказывал Чапинский.
Офицер встал возле Марфы. Взгляды их скрестились. Он уже приподнял руку, разгибая указательный палец, но в этот момент между Марфой и Натальей вперед протолкнулся Коленька. Офицер что-то недовольно буркнул себе под нос и ткнул в грудь стоящей по другую сторону от Марфы пожилой женщине, известной в селе богомолке Агафье.
Оказавшись затем напротив Любы и Виктора, офицер чуть приподнял брови. Люба отвернулась в сторону. Но офицер не спускал с нее глаз, потом быстро сказал угрюмому унтеру:
- О, она прелестна, эта русская фройлейн! Не так ли, Герберт? Она могла бы скрасить суровую жизнь германского офицера в России... А этого, кивнул он в сторону Виктора, - отправим на работу в Германию...
Когда отбор заложников был закончен, офицер объявил через переводчика:
- Итак, я верен себе. Вы убедились, что я не пускаю слов на ветер. Вы не захотели выдать преступников, теперь за них своими головами ответят они. - Он небрежно махнул рукой в том направлении, где, скучившись, в окружении автоматчиков стояли отобранные им из строя люди. После этого, не снимая перчаток, он вынул из кармана батистовый платок, отер вспотевший лоб и назидательно добавил: - Имейте в виду все, а ты, староста, в особенности, так мы будет поступать всякий раз, когда будут нарушаться приказы нашего командования.
Яков Буробин низко, покорно склонил голову. Офицер, точно сбросив с себя тяжелую ношу, распрямил плечи с узкими серебряными погонами и с усмешкой сказал:
- А теперь к Еремину.
Двери и окна в доме Сидора Еремина были открыты. Солдаты осмотрели двор, перерыли все вещи и не нашли ничего, что показалось бы им достойным внимания. В избе пахло древесным дымком и свежеиспеченным хлебом. На чисто выскобленном столе стоял желтый самовар. Возле него лежал забытый второпях ситцевый фартук. Офицер потянул воздух носом и брезгливо сморщился.
- Фу, хижина дикарей! - пробормотал он по-немецки, затем, сощурив глаза, глянул на старосту и строго спросил вдруг по-русски: - Где есть этот... Ерьемин?
Стянув с себя одну перчатку, он дотронулся до самовара и мигом отдернул руку.
- Сокрамент! - выругался офицер. - Он есть горячий! - И продолжал по-немецки: - Еремин не мог успеть далеко уйти. Скорее всего он прячется где-нибудь в норе под своим домом... Быстро, огонь!
Когда офицер вместе с Чапинским и старостой покинули избу, солдаты щелкнули зажигалками, подожгли бумагу и сунули ее под пучки соломы, свисавшей с крыши. Огонь побежал по сухой кровле, пахнул первыми мутно-желтыми струями дыма. Через пять минут рыжее, с золотистым отливом пламя охватило весь дом.
...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:
- Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.
- Не надо, мама, не хочу капель, - сквозь слезы ответила Люба. - За что они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же не виноваты...
- Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как со скотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.
Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнулась матери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.
За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Люба вытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумерках Виктора, вышла из избы.
