Борис Соколов - Неизвестный Жуков: портрет без ретуши в зеркале эпохи
Вряд ли стоит сомневаться в жуковской исполнительности и аккуратности. А раз так, то не должно было у хозяина и других мастеров поводов лишний раз наказывать прилежного ученика. Да и эксплуатация, если разобраться, в пилихинской мастерской не была столь уж чудовищной. Георгий Константинович писал в мемуарах: «Работать мастера начинали ровно в семь часов утра и кончали в семь вечера с часовым перерывом на обед. Следовательно, рабочий день длился одиннадцать часов, а когда случалось много работы, мастера задерживались до десяти-одиннадцати часов вечера. В этом случае рабочий день доходил до пятнадцати часов в сутки. За сверхурочные они получали дополнительную сдельную плату.
Мальчики-ученики всегда вставали в шесть утра. Быстра умывшись, мы готовили рабочие места и все, что нужно было мастерам для работы. Ложились спать в одиннадцать вечера, все убрав и подготовив к завтрашнему дню. Спали тут же, в мастерской, на полу, а когда было очень холодно — на полатях в прихожей с черного хода».
Жуков, однако, забыл упомянуть, что мастера на работе не только обедали, но еще и завтракали и ужинали. А это уменьшало фактическое время работы еще по меньшей мере на час — до десяти часов. Кроме того, надо принять во внимание сезонность скорняжного ремесла. Все мастера (но не ученики) имели рождественские каникулы в 20–25 дней, а также возвращались в деревню в мае-июне, помогали родным по хозяйству.
Конечно, ученикам приходилось труднее, чем мастерам. Ведь они ежедневно работали на несколько часов больше: готовили и убирали рабочие места. Но Жуков, похоже, довольно скоро попал в мастерской в относительно привилегированное положение. Уже через два года его, как и старшего сына хозяина, перевели на более чистую и менее тяжелую работу в магазин, и готовить рабочее место для своего мастера Егору больше не приходилось. А всего через три года учения Жукова, как и мастеров, стали называть уважительно. По имени-отчеству, — Георгий Константинович.
Маршал отмечает в мемуарах: «Я уже три года проработал в Мастерской и перешёл в разряд старших мальчиков. Теперь и у меня в подчинении было три мальчика-ученика. Хорошо знал Москву, так как чаще других приходилось разносить заказы в разные концы города». Михаил Михайлович Пилихин в том же 1911 году был взят отцом в мастерскую учеником на общих основаниях, без всяких поблажек. Он вспоминал: «Георгий был иногда довольно требователен и подчас не терпел возражений… Георгий Жуков взял надо мной шефство, знакомил меня с обязанностями: в основном, убирать помещения, ходить в лавочку за продуктами, ставить к обеду самовар. А иногда мы с Георгием упаковывали товары в короба и носили в контору для отправки по железной дороге. Во время упаковки товара Георгий, бывало, покрикивал на меня, и даже иногда я получал от него подзатыльник. Но я в долгу не оставался, давал ему сдачи и убегал, так как он мог наподдать мне еще (Георгий был на три года старше Михаила. — Б. С.). За меня заступался мой старший брат Александр, он был одногодок с Георгием. А в основном, жили очень дружно, нас величали „троицей“.
Как мы только что убедились, Георгий Жуков и в совсем юные годы всегда был готов отвесить подзатыльник ближнему, даже двоюродному брату, с которым впоследствии жили душа в душу. В дальнейшем многолетняя служба в армии предоставила маршалу большие возможности для совершенствования в рукоприкладстве.
Михаил Михайлович Пилихин опровергает миф о каком-то неравноправии «бедного родственника» Жукова по. сравнению с хозяйскими детьми: «Егор спал на полатях с братом Александром, ел вместе со всеми за одним столом, и доставалось нам всем от отца одинаково». О том же свидетельствует и дочь М. А. Пилихина Анна: «Егор жил в Москве в нашей семье. Отец наш был строг со всеми, но о Жукове отзывался с уважением:
«Боевой, головастый парень». И называл Егор хозяина, как помнится Анне Михайловне, не «Михаилом Артемьевичем», а просто «дядей Мишей».
Особое доверие хозяина к новому старшему мальчику выразилось в том, что хозяин взял Георгия с собой на Нижегородскую ярмарку, крупнейшую в России. Жуков вспоминал, что там М.А. Пилихин «снял себе лавку для оптовой торговли мехами. К тому времени он сильно разбогател, завязал крупные связи в торговом мире и стал еще жаднее (последнее обвинение оставим целиком на Совести мемуариста. — Б.С.)». В обязанности физически крепкого ученика входила упаковка проданного товара и его отправка по назначению от пристаней на Оке и Волге или по железной дороге. Георгий был полон новых впечатлений. «Впервые я увидел Волгу, — писал он в своей книге, — и был поражен ее величием и красотой — до этого я не знал рек шире и полноводнее Протвы и Москвы. Это было ранним утром, и вся волна искрилась в лучах восходящего солнца. Я смотрел на нее и не мот оторвать восхищенного взгляда (и полвека спустя маршал о Волге невольно заговорил стихами. — Б.С.). „Теперь понятно, — подумал я, — почему о Волге песни поют и матушкой ее величают“.
Михаил Пилихин описывает, как отец водил их с Георгием в церковь: «В воскресные дни отец брал нас в Кремль, в Успенский собор. Он всегда проходил к алтарю, где находился синодальний хор, который состоял почти исключительно из мальчиков. Отец очень любил слушать пение этого хора. Нас он оставлял у выхода из собора, так как мы, малыши, не могли пройти сквозь толпу к алтарю. Отец уходил к алтарю, уходили и мы из собора, бродили по Кремлю. А когда в конце службы звонили в колокол к молитве „отче наш“, мы быстро возвращались к входу в собор и все вместе шли домой. Синодальным хором дирижировал Николай Семенович Голованов, впоследствии главный дирижер Большого театра. Мой отец с Н.С. Головановым и его женой Антониной Васильевной Неждановой, знаменитой певицей, был хорошо знаком, и, когда мой отец умер в декабре 1922 года, Н.С. Голованов с синодальным хором принял участие в похоронах».
О посещении Успенского собора вспоминает и Георгий Константинович: «По субботам Кузьма водил нас в церковь ко всенощной, а в воскресенье к заутрене и к обедне. В большие праздники хозяин брал нас с собой к обедне в Кремль, в Успенский собор, а иногда, в храм Христа Спасителя. Мы не любили бывать в церкви и всегда старались удрать оттуда под каким-либо предлогом. Однако в Успенский собор ходили с удовольствием — слушать великолепный синодальный хор и специально протодьякона Розова: голос у него был, как иерихонская труба». Надо учитывать, что в момент работы над «Воспоминаниями и размышлениями» положительные отзывы о религии, мягко говоря, не приветствовались. Но Пилихин-то заканчивал воспоминания — во второй половине 80-х, когда в этой. сфере в СССР уже были некоторые послабления. Но и он о религиозности своей или Жукова не пишет. Думаю, что и в тот момент особой тяги к церкви у мальчиков не было. Скучно. Куда веселее гонять в футбол самодельным мячом из старой шапки, набитой бумагой. Вот Михаил Артемьевич в Бога крепко верил, но основательно привить православную веру сыновьям и племяннику, почти вся сознательная жизнь которых прошла в эпоху государственного атеизма, как видно, не успел. Вряд ли можно отнести Жукова к какой-либо конкретной христианской конфессии, вроде православия, в которое он был крещен. Но, как и большинство профессиональных военных, не раз смотревших в лицо смерти, Георгий Константинович, думаю, верил если не в Бога, то в Судьбу, или в Высший. Разум, хранящий его от бед. В своей избранности он не сомневался.
