Дмитрий Олейников - Николай I
В конце апреля императорская семья как обычно перебралась в Петергоф. Однако «всё общество петергофское было в невесёлом расположении духа», — вспоминает очевидец. С верхнего этажа «Александрии», как раз из «морского кабинета» Николая, теперь открывался не только романтический вид на Финский залив, но и неприятный вид на англо-французский флот, остановившийся перед русскими минными заграждениями. По сохранившемуся устному рассказу, кожаный диван в кабинете Николая хранил с тех пор заметные царапины — это Николай, пока никто его не видел (как заметила прислуга), в отчаянии царапал ногтями обивку дивана.
Вся надежда Николая была на быстрое и успешное наступление за Дунаем — по давнему примеру Дибича. Спасителем ситуации должен был, по традиции, стать Паскевич (теперь уже семидесятилетний). Николай назначил его командовать войсками на южном и западном театрах военных действий. Но и Паскевич медлил, поскольку боялся как неожиданного удара австрийцев, так и высадки «англо-французского» десанта. Он тянул время, стремился убедить государя вывести войска с оккупированной территории, просить мира и сосредоточиться для обороны границ. Но Николай отреагировал так: «Постыдно бросить всё даром и без причин, и воротиться со стыдом… больно и писать подобное».
Паскевич принялся выполнять наступательный план. 4 мая начал осаду дунайской крепости Силистрия, но с оглядкой, готовя на всякий случай возможное отступление. Штурм крепости оказался неудачным, в бою погиб полковник Андрей Карамзин, сын историографа, лишился глаза сын графа Алексея Орлова.
Союзники начали высадку войск около Варны — теперь намеченный бросок к Константинополю означал столкновение с англо-французскими войсками. Пришли сведения о том, что к 1 июля будет готова к наступлению и австрийская армия. Николай ещё надеялся успеть с наступлением до этого срока, но военные теоретики присылали неутешительные результаты анализа возможных активных стратегических планов: известный эксперт, барон Жомини, находил их все «неутешительными и опасными». Практика подтверждала выводы теоретиков: остановилась Кавказская армия, отошла, бросив осаду Силистрии, армия Дунайская. Получил сильную контузию турецким ядром и покинул войска фельдмаршал Паскевич.
Император понял, что пора идти на уступки. Он объявил, что готов вывести войска из княжеств, «если только будут даны ручательства, что права христианского населения Турции будут ограждены» (уже без упоминания о русском покровительстве). Он выказал готовность заключить перемирие и вслед за тем вести переговоры о мире. 19 июня, в знак добрых намерений, последовало высочайшее повеление об отходе Дунайского отряда к границам империи. Но из Вены, с арены всё ещё продолжающейся дипломатической борьбы, пришли только сожаления: всё должны решить вступившие в войну Париж и Лондон. А Париж и Лондон уже готовили высадку войск в Крыму…
Вместо победоносного наступления на Константинополь русская Дунайская армия к 3 сентября вернулась в пределы России. В Дунайские княжества вошли австрийские «миротворческие силы», создавшие буфер между Россией и Турцией. Рассказывают, что Николай в отчаянии написал на портрете австрийского императора: «Неблагодарный!». Вскоре в Петергофе была поставлена художественная бронзовая группа, подаренная тогда императору Николаю прусским королём. Группа эта состояла из трёх фигур: полулежащего скифа, барса, вонзившего в скифа свои когти, и собаки, ухватившейся за ухо барса и оттягивающей его в сторону. Полагают, что эта группа, присланная прусским королём, имела современный аллегорический смысл: скиф изображал Россию, барс — Австрию, а собака (эмблема верности) — дружественное отношение Пруссии к России[485].
Первого сентября, когда последние части Дунайской армии возвращались в пределы собственной империи, войска союзников начали высадку в Евпатории, где находились только 740 человек русской слабосильной команды, «пользовавших» местные грязи. Через неделю, завершив сосредоточение, противник начал движение к главной базе русского флота — Севастополю. Командующий войсками в Крыму князь Меншиков счёл невозможным атаковать союзников при высадке. Он перекрыл дорогу на Севастополь на высотах за речкой Альма.
Армии сближались, в Петербурге ждали решающих вестей из Крыма.
И дождались. С ними прибыл адъютант князя Меншикова, потрясённый и напуганный. Он был настолько впечатлён невероятной картиной русского поражения, что «даже после семидневной курьерской скачки (а быть может, именно под влиянием этой продолжительной тряски на перекладных) не мог отделаться от испытанного им впечатления» и рассказал о сражении в таком неприглядном, обидном для наших войск освещении, «что Государь рассердился, выбранил его и приказал выспаться»[486].
Восемнадцатого сентября князь Меншиков ещё обещал, что скоро перейдёт в наступление, но вскоре уже докладывал, что неприятель приступил к осадным работам под Севастополем. В 1837 году Николай говорил: «Милости просим сюда англичан, если они хотят разбить себе нос»[487]. Он и теперь надеялся на такой исход, хотя понимал, что это потребует многих жертв. Когда пришло известие о героической гибели адмирала Корнилова, Николай повелел возвести памятник герою на месте его гибели, назвать его именем севастопольский бастион, оказать вдове «исключительные почести», в том числе выплатить большой пенсион. А в новых донесениях Меншикова звучало всё больше пессимизма. Теперь князь считал, что отстоять Севастополь невозможно. В результате 16 октября Николай подписал особый рескрипт о несдаче Севастополя и отправил в самую горячую точку ещё две дивизии и младших сыновей — Михаила и Николая.
Подчиняясь высочайшей воле, Меншиков приурочил к прибытию великих князей решающее сражение — наступление под Инкерманом. Начало его было обнадёживающим, но итог оказался печальным: отступление, потеря около десяти тысяч человек. Известия об этом граф Левашёв привёз в Гатчину 30 октября — и царской резиденцией овладело подавленное настроение. Дмитрий Алексеевич Милютин вспоминал, что именно после Инкермана рухнули надежды на успех в Крыму, и не столько из-за потери солдат, сколько из-за потери доверия к способностям и искусству военачальников. Меншиков только добавлял пессимизма, сообщая, что не видит больше надежды на возобновление наступательных действий и предвидит теперь уже скорое падение Севастополя. «Не унывай, любезный Меншиков», — подбодрял Николай давнего друга, но сам унывал всё больше и больше. Одновременно он признавался Михаилу Дмитриевичу Горчакову: «Такое направление его мыслей меня ужасает за последствия. Неужели должны мы лишиться Севастополя… и с падением Севастополя дожить до всех тех последствий, которые легко предвидеть можно… Страшно и думать».