Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8
— Я сказала глупость.
— Вовсе нет. У вас была мысль, верная или нет, и я хотел бы ее знать.
— Ну что ж! Две дистанции зависят от подъема или спуска. Разве неправда, что спуск свойственен свободно отпущенному телу, без того, чтобы его нужно было толкать? Не правда ли также, что без толчка невозможен подъем? Если это правда, согласитесь, что я, будучи меньше вас, могу вас достичь, лишь поднимаясь, что трудно, в то время, как вам, для того, чтобы добраться до меня, достаточно отпустить тормоза, что легко. Поэтому, вы ничем не рискуете, позволяя мне сменить вам рубашку, но я весьма рискую, позволив вам проделать ту же операцию. Ваш бросок ко мне может меня обременить. Вы согласны?
— Согласен ли я? Я вне себя. Никогда не доказывался парадокс с большей убедительностью. Я мог бы к вам придраться, но предпочту промолчать, восхититься и преклониться.
— Благодарю вас, но оставим церемонии. Как смогли бы вы ко мне придраться?
— При той ловкости, с какой вы пустили в оборот мои размеры, не хотите же вы сказать, что разрешили бы мне сменить вам рубашку, если бы я был карлик.
— Отлично, дорогой Иолай, мы не можем это допустить. Я была бы счастлива, если бы Господь назначил мне в мужья такого как вы.
— Увы! Почему я не заслужил этого!
Мама-графиня пришла сказать, чтобы шли обедать, радуясь в то же время, что мы развлекаемся.
— До безумия, — ответила Клементина, — но в то же время мы благоразумны.
— Если вы благоразумны, не увлекайтесь друг другом до безумия.
Мы пообедали, мы развлекались и после ужина прочли «Верного пастыря». Она спросила меня, хороша ли «Тринадцатая песнь Энеиды» г-на Вижи.
— Дорогая графиня, она ничего не стоит, и я выбрал ее только чтобы польстить потомку автора который, однако, создал поэму о похождениях крестьян, не лишенную достоинств. Но вы хотите спать, и я мешаю вам раздеться.
— Не думайте об этом.
Раздевшись и не обращая внимания на жадность моих взоров, она уселась в кровати; я сел у нее в ногах, и ее сестра повернулась к нам спиной. «Верный пастырь» лежал на ее ночном столике, я взял его и раскрыл случайно там, где Миртиль с нежностью говорит о поцелуе, который получил от Амариллис. Клементина казалась мне настолько же взволнованной и тронутой, насколько я — пылающим, я приклеился своим ртом к ее губам и, не видя никаких признаков тревоги, собрался уже прижать ее к своей груди, когда она, самым нежным образом, упершись рукой, отодвинулась от меня, упрашивая пощадить ее. Я попросил у нее прощения, осыпая поцелуями прекрасную руку, которую она мне протянула.
— Вы дрожите, — сказала она.
— Да, дорогая графиня; и могу вас уверить, что это из страха вам не понравиться. Прощайте. Я ухожу, желая любить вас поменьше.
— Ну нет, потому что это желание — не что иное как начало ненависти. Делайте как я; я хочу, чтобы любовь, которую вы мне внушили, с каждым днем все возрастала, в совершенном согласии с той силой, которая мне нужна, чтобы ей противиться.
Я отправился спать, весьма недовольный собой. Я не мог решить, то ли я зашел слишком далеко, то ли недостаточно далеко, и, по той или по другой причине, чувствовал в себе раскаяние. Клементина, казалось мне, была создана, чтобы ее более уважали, чем любили, и я не мог себе представить, чтобы я продолжал любить ее без того вознаграждения, которого любовь требует от любви. Если она меня любила, она не могла мне в этом отказать, но я должен был этого добиваться, я должен был быть даже настойчивым, чтобы опровергнуть свое поражение. Долг любовника — заставить объект любви отдаться, и любовь никогда не признает его дерзким. Клементина, стало быть, не могла противопоставить мне неуклонного сопротивления, если меня любила, я должен был быть непреклонным, тем более, что, встретив ее сопротивление, я чувствовал уверенность в победе. Это было несомненно. Но едва решившись использовать это средство, я думал об этом и находил его отвратительным. Мысль перестать любить Клементину отравляла мне душу. Я ненавидел такое исцеление пуще смерти, потому что она была достойна обожания.
Я плохо спал. Я поднялся очень рано, пошел в ее комнату; она еще спала, а графиня Элеонора одевалась.
— Моя сестра, — сказала она, — читала до трех часов. Одолев все эти книги, она сойдет с ума. образуем ей альков. Ложитесь около нее с этой стороны. Посмотрим на ее удивление, когда, проснувшись и повернувшись, она увидит вас.
— Вы полагаете, что она примет это как шутку?
— Она должна будет рассмеяться. Вы одеты.
Я поступил, как она мне сказала. В комнатном платье и ночном колпаке я занял место, которое освободила Леонора, укрытая по шею; она смеялась, в то время, как мое сердце трепетало, мой ум неспособен был придать этому действию видимость шутки, которая, единственно, могла прикрыть его покрывалом невинности. Мне хотелось, чтобы она помедлила просыпаться, чтобы дать мне время придать происходящему шутливый образ.
Клементина наконец просыпается. Она поворачивается и, с закрытыми глазами, протягивает руку и, полагая, что это сестра, дарит мне обычный поцелуй и остается укрытая, собираясь снова заснуть, но Элеонора не может удержаться, чтобы не прыснуть. Клементина открывает глаза и на миг видит меня в своих объятиях, затем видит свою смеющуюся сестру вставшей.
— Прелестная картина, — говорит она, не двигаясь, — и я любуюсь вами двумя.
При этом вступлении мои чувства приходят в порядок, доверие к себе возвращается, и я ощущаю себя в достаточной мере овладевшим собой, чтобы продолжить играть роль.
— Вот, — говорю я ей, — как я получил поцелуй от моей прекрасной Гебы.
— Я думала, что даю его моей сестре; это тот поцелуй, что Амариллис дала Миртилю.
— Все равно. Он произвел тот эффект, который и был должен, и Иолай помолодел.
— Дорогая сестра, то, что ты позволила сделать этому дорогому Иолаю, слишком значительно, так как мы любим друг друга и я грезила о нем.
— Это не так уж значительно, — ответила Элеонора, — Так как он полностью одет. Смотри.
При этих словах она раскрывает меня, чтобы ее убедить; но, желая показать меня своей сестре, она выставляет мне на показ красоты, которые покрывало не позволяло мне увидеть. Клементина их быстренько прикрывает, но я уже увидел и карниз и фриз жертвенника Амура, где я желал бы умереть. Она прикрывается снова, и Элеонора уходит, оставив меня опирающимся на локоть, с головой, наклоненной к сокровищу, которым лишь потусторонняя сила мешает мне овладеть.
— Дорогая Геба, — говорю я ей, — вы, разумеется, прекрасней, чем богиня. Я увидел то, что видно лишь при ее падении; если бы я был Юпитер, я бы не поступил, как он.
