Борис Джонсон - Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю
Это потому, что история Черчилля превосходит какое-то одно политическое вероучение и вдохновляет гораздо больше. Главное в ней – неукротимость человеческого духа. Его взгляды могут сегодня казаться ужасающе немодными, но благодаря самому существенному в его личности он служит источником вечного – и, возможно, растущего – воодушевления.
Посмотрите на ватаги посетителей, утаптывающих сады Чартвелла: в 2013 г. их было 212 769, рекордное количество. При величайшем уважении к этому знаменитому дому его нельзя назвать шедевром архитектуры. Если вы будете придираться, то сможете сказать, что его стиль довольно приземленный и ощущается переизбыток красного кирпича. Угодья холмисты и приятны на вид, но никоим образом не сравнятся со старинными аристократическими владениями.
Люди приезжают в Чартвелл, потому что там ощутим дух Черчилля. Вот почему они также приходят в подземные «Военные комнаты» Черчилля рядом с секретариатом кабинета министров – рекордные полмиллиона в прошлом году, на 38 процентов больше, чем годом ранее. Здесь можно почувствовать почти физическое присутствие бывшего премьер-министра, увидеть походную кровать, которую он использовал для восстанавливающего короткого сна, карту оборонительных сооружений на побережье Британии и сигару, напоминающую странный коричневый копролит, лежащий на пепельнице.
Ощутимы величие Черчилля, его храбрость в момент безысходности – вот почему ни один из ревизионистов не попал в цель. Год за годом их снаряды взрываются вокруг него, а он плавно движется под орудийным огнем на белом пони и машет шляпой, такой же безмятежный и невредимый, как в Малаканде, когда он ехал под мушкетным огнем.
* * *Я думал об этом свойстве Черчилля, величии сердца, когда понял, что один аспект его творческой жизни нами еще не обсуждался. Так что одним жарким днем я решил снова отправиться в Чартвелл и присоединиться к толпам паломников.
Пока я ждал в пробках на юге столицы, я вспомнил рассказ о том, как он, по обыкновению, выезжал из Лондона по четвергам в 4:30 пополудни, брал с собой машинистку и пуделя Руфуса и каждую неделю останавливался у одного и того же места, рядом с Хрустальным дворцом, чтобы купить Evening Standard. Всякий раз продавец подходил, приветствовал его, но отказывался брать плату, поэтому Черчилль неизменно давал ему остаток сигары, которой он дымил в тот момент (вы, наверное, помните, что другим человеком, которому дарились окурки, был садовник в Чартвелле; бедный малый умер от рака). Есть ли сегодня хоть один политик в мире, который мог бы расплатиться жеваными сигарами?
Когда мы приехали в Чартвелл, то сразу прошли по территории мимо огромного круга плавательного бассейна и остановились у художественной мастерской рядом с прудами.
Черчилль начал рисовать в 1915 г., когда пребывал в подавленном состоянии из-за Галлиполи. Он снимал дом под названием «Хоу Фарм» рядом с Годалмингом. Позднее он описал свой первый опыт в приведенном отрывке, в котором видны его журналистские способности сделать замечательным то, что не так уж и замечательно.
Воскресные упражнения на природе с детским этюдником подтолкнули меня раздобыть утром полный набор для живописи масляными красками.
Следующий шаг после покупки красок, мольберта, холста был в том, чтобы начать. Но как трудно было сделать этот шаг! На палитре блестели бусины краски, передо мной вознесся холст, белый и незапятнанный, но пустая кисть нерешительно колебалась в воздухе, отягощенная судьбоносностью. Казалось, мою руку удерживал негласный запрет. Но, в конце концов, небо было безусловно голубым. Так зачем же сомневаться, нужно взять синюю краску, смешать с белой и нанести на верхнюю часть холста. Не требуется художественного образования, чтобы увидеть это. Такая отправная точка годится для всех.
Я взял очень тонкую кисть, осторожно смешал на палитре небольшое количество синей краски и потом с огромной опаской сделал на белоснежном щите, противостоящем мне, небольшую отметку размером с горошину. Это был вызов, обдуманный вызов, но такой слабый и запинающийся, сделанный в таком оцепенении, что он не заслуживал ответа. Неожиданно с аллеи донесся громкий звук приближающегося автомобиля. Из колесницы вышла не кто иная, как даровитая жена сэра Джона Лавери.
– Живопись! Но отчего же так нерешительно? Дайте мне кисть побольше.
Шлепок в скипидар, удар по синей и белой, стремительное смешивание на палитре, очищать больше не нужно, а затем несколько яростных мазков и полосований голубым по совершенно испуганному холсту. Было ясно, что он не даст отпора. Никакой злой рок не собирался мстить за лихое насилие. Холст беспомощно ухмылялся передо мной. Все чары развеялись, а болезненная подавленность исчезла. Я схватил самую большую кисть и в безумном исступлении набросился на свою жертву. Никогда больше холст не внушал мне страх.
Мастерская занимает все внутреннее помещение старого коттеджа, высокие окна и мольберт Черчилля обращены к камину. Рядом с ним портрет Рандольфа, который кажется пучеглазым и надменным, а в холсте по-прежнему прореха – именно ее Черчилль собирался заделать, когда у него было «Видение».
У стены стоит высокий шкаф с открытыми полками, когда-то в нем была огромная сигарная коллекция из Гаваны, а сейчас там сотни тюбиков краски, они выдавлены, перепачканы и лежат рядами. Можно ощутить энергию, с которой Черчилль брался за искусство, увидеть, как он по-военному распланировал табуреты, мольберты, палитры, зонтики, блузы, пузырьки со скипидаром и льняным маслом – все принадлежности для оснащения художника, вознамерившегося атаковать холст.
Но, когда вы окинете комнату взглядом, вы поймете, что его занятия не были позерством. Здесь он не дурачился. Его полотна рядами опоясывают комнату, от пола до потолка, – и это лишь часть из 539 картин, написанных им за свою жизнь.
Даже самые фанатичные из поклонников не назовут его техническим виртуозом, человеческие формы не поддавались его руке. Чтобы добиться сходства, он иногда использовал приспособление, называемое эпидиаскопом, которое проецирует фотографию на холст, – с его помощью он сделал ряд несколько безжизненных этюдов с игроками в регби, выстроившимися при вбрасывании, а также с Артуром Бальфуром вместе с супругой, слегка походящими на обезьян-капуцинов. Но многие другие картины отражают его личность, и отдельные из них красивы.
Я приехал вместе с двумя друзьями, и мы вскоре понимаем, что его будоражит. Он любит цвет – чем ярче и сочнее, тем лучше, – и пользуется любой возможностью, которую предоставляет природа для объединения красок. Ему нравится розовая стена дворца и великолепная развалина цвета охры, а также лазурное небо, и желательно, чтобы вдали виднелись покрытые снегом горные вершины.
Он не может налюбоваться тенями на пирамидах или игрой света на волне, нахлынувшей на средиземноморский берег. Черчилль хорош, когда есть темно-зеленые кипарисы, сочные лужайки, ярко-синие небеса, розоватые старые здания.
Можно почувствовать, с каким облегчением и энтузиазмом он наносит краски. Одна из моих коллег, подытоживая свои ощущения, сказала о его картинах: «Они так легки и оптимистичны». Наверное, это правда. Черчилль хочет ублажить и вознаградить зрителя, и это ему удается. Один из его пейзажей был недавно продан за миллион долларов – по цене, как Моне, господи помилуй!
Людей притягивают его работы не потому, что они являются безупречными шедеврами, а как раз наоборот. Черчилль желал дерзнуть, не опасаясь насмешек и не боясь совершить ошибки, – главное, он решительно брался за дело и шел на риск.
Иногда это не срабатывало, но порою его ждал триумф. Наполненный таким духом, он вошел в темную прокуренную комнату в начале лета 1940 г. Руки других дрожали перед пустым пугающим холстом. Но Черчилль стремительно подошел к нему, обмакнул кисть, а затем широкими и решительными мазками нанес свою романтическую версию событий, полную ярких тонов. И это, амиго, окончательная отповедь всем его критикам и убежденным скептикам.
* * *Британия в 1964 г. была во многих отношениях несоизмеримо лучшей страной, чем в начале века, когда Черчилль стал депутатом парламента. Стало меньше чинопочитания и классовых предрассудков – подумайте о том, что пилоты Битвы за Британию были выпускниками государственных школ. Эти немногие вышли из рядов многих.
Мучительная бедность, которую Черчилль видел во время своей молодости, прогуливаясь по манчестерским трущобам в цилиндре, в значительной мере была преодолена. Шел процесс женской эмансипации, высшее образование начинало широкое послевоенное распространение, была создана национальная служба здравоохранения, происходило становление «государства всеобщего благосостояния», предназначенного для помощи каждому в тяжелую минуту.
Конечно, есть различные взгляды на роль Черчилля в этих преобразованиях, однако мне представляется очевидным, что лейбористское правительство 1945–1950 гг. в огромной степени обязано ему, причем не только за совместную работу Черчилля и Ллойд Джорджа в первые десятилетия XX в., но и за его предвосхищение будущего, высказываемое коалиционному правительству военного времени. 21 марта 1943 г. он выступил с речью под названием «После войны», в ней он приблизительно очертил большие изменения в здравоохранении, пенсионном и социальном обеспечении. Как позднее скажет Эттли: «У него была симпатия, симпатия невероятно широкого охвата, к простым людям по всему миру».
