Эрих Гимпель - Шпион для Германии
Вдруг, как от удара электротоком, я вскочил с койки, услышав свое имя, произнесенное достаточно отчетливо. Сомнений быть не могло.
Диктор не торопясь и спокойно зачитал текст, не зная, что он для меня значил:
«Американский президент Гарри Трумэн объявил сегодня о помиловании немецкого шпиона Эриха Гимпеля и замене ему смертной казни на пожизненное заключение. Гимпель прибыл в Соединенные Штаты в конце прошлого года на немецкой подводной лодке для сбора секретных сведений о нашей военной промышленности. ФБР удалось его арестовать. Американский военный трибунал приговорил его к смертной казни через повешение. Исполнение приговора было отложено в связи о неожиданной смертью президента Рузвельта».
Сокамерники стали меня поздравлять с радостью и воодушевлением. К двери подошел надзиратель, просунул голову и сказал:
— Вы слышали, Гимпель? Можете сохранить свою башку! Везет же людям…
В тот день в послеобеденное время американский президент провел в Белом доме пресс-конференцию. Обсуждались текущие политические проблемы. Заседание продолжалось около двух с половиной часов. В конце его Трумэн зачитал свое постановление о моем помиловании в присутствии нескольких сотен американских журналистов. Подробности я узнал на следующий день из газет.
— Почему вы помиловали Гимпеля, господин президент? — спросили Трумэна.
— Гимпель был шпионом, — ответил Трумэн, — то есть человеком, сражавшимся за свою родину.
Ни одна страна в мире во время войны не обходится без шпионажа… Естественно, мы тоже имели своих людей в Германии. Схваченных в военное время шпионов обычно вешают. После же конца войны их обычно оставляют в живых. — Президент напряженно улыбался в камеры тележурналистов и объективы фотографов. — Поэтому я и решил заменить смертный приговор на пожизненное тюремное заключение…
Руку начальника тюрьмы я чувствовал еще долгое время. Уголь мне пришлось перелопачивать целых четыре года. Монотонность и тупость механической работы вначале отвлекали меня от мыслей. Но только вначале. Потом с каждым днем мне становилось все труднее отделываться от них.
Жив ли еще отец? Как сейчас жизнь в Германии? Выйду ли я когда-нибудь из тюрьмы? Окончится ли ненавистное ожидание неизвестного, тупая безнадежность, концентрация внимания на паре сигарет и плитке шоколада? Смогу ли я вообще разговаривать с людьми, не хвастающимися своими преступлениями или не доказывающими свою невиновность? Представится ли мне когда-либо возможность свободно пойти в ресторан и выбрать то, что пожелаю?
И вот мною овладела идея фикс — мысль, не дававшая мне покоя. День и ночь я стал думать о побеге, каким бы безнадежным он ни казался. Я решил все-таки попробовать и стал к нему готовиться — постепенно, терпеливо и незаметно для окружающих.
По территории тюрьмы я мог передвигаться довольно свободно. С трех ее сторон побег был невозможен, с четвертой основное здание было отделено от внешнего мира естественной преградой, которая на расстоянии нескольких метров была усилена проволочным забором. По углам территории находились охранные вышки, на которых постоянно дежурили часовые с автоматами и пулеметами. Однако ночью они частенько спали, а к забору электроток подключен не был, хотя в темное время суток он и освещался. В течение долгих лет попыток побега ночью в Ливенуорте не было.
Побег можно было, однако, совершить и днем во время работы, если она велась за оградой. Раза два, а то и три в месяц раздавался вой сирены, что означало: кто-то из заключенных бежал. Фермеры со всей окрестности принимали активное участие в охоте на беглеца. За поимку бежавшего они получали вознаграждение в размере пятидесяти долларов. Некоторые из них заработали на этом приличные суммы и обладали уже достаточно богатым опытом охоты за людьми.
Поскольку мне не разрешалось работать за пределами территории тюрьмы, путь этот отпадал.
Однажды транспортер угля в машинном зале вышел из строя. Возникла угроза замерзания отопительной системы, так как зимы в Канзасе довольно суровые. Дежурный инженер попробовал устранить неполадку, но это ему не удалось. Тогда он вспомнил обо мне. Вдвоем мы довольно быстро справились с этой задачей.
Инженер обратился с просьбой к руководству тюрьмы, чтобы меня передали в его распоряжение, аргументируя свою просьбу моими специальными знаниями. Но ему было отказано, и я остался на прежнем месте, снова денно и нощно размышляя о побеге.
Сначала мне надо было как-то выбраться из основного здания, которое на ночь запиралось. Для этих целей я сконструировал приспособление, с помощью которого можно было отогнуть прутья решетки и пролезть в образовавшееся отверстие: нужда заставит пойти на все.
О своих планах я никому ничего не говорил. Наконец я был готов.
Дождавшись полуночи, принялся за дело. Мой инструмент сработал неплохо, и я выпрыгнул во двор, между стеной здания и проволочным ограждением. Переждав несколько мгновений в тени, приготовился к прыжку через ярко освещенную полосу. Здесь все зависело от случая. Если меня заметят, все пропало. Если же удастся добраться до проволочной ограды, начнется второй и самый трудный этап мой одиссеи — уже под дулами пулеметов.
Прижавшись к стене дома, я напрягся, приказал самому себе: «Спокойно!» — и прыгнул.
В ту же секунду луч прожектора прошелся по стене здания, двигаясь медленно навстречу мне. Вот он уже в трех метрах от меня. Я бросился на землю. Луч задержался, затем опустился ниже, и я оказался в конусе яркого света. Вспыхнул прожектор на другой вышке. Луч его тоже был направлен на меня. Через секунду раздалось предупредительные выстрелы.
Поднявшись с земли, я поднял руки вверх и стал ждать.
Подбежавшие охранники схватили меня…
На следующее утро я стоял перед заместителем начальника тюрьмы.
— Признаетесь ли вы, что собирались бежать? — спросил он меня.
— Ничего другого мне не остается. Он кивнул:
— На вашем месте я, наверное, поступил бы так же. Вы, однако, понимаете, что я должен вас наказать?
— Да.
— Объявляю вам две недели строгого одиночного заключения на хлебе и воде. — Кивнув еще раз, он добавил: — Ну вот, пожалуй, и все.
Две недели одиночки я выдержал довольно сносно. Когда знаешь, что наказание ограничено во времени, оно отбывается легче, к тому же тогда я был уже закаленным, прошедшим через многие превратности судьбы арестантом.
Однако я не учел злонравия начальника тюрьмы, который, как я уже говорил, меня почему-то не переваривал. Отбыв наказание, я опять оказался в одиночной камере, где пробыл целых восемь месяцев. Мне было запрещено разговаривать. Более того, каждый день перед обедом в моей камере появлялись проходившие практику кандидаты на замещение должностей в тюрьмах и прочих того же рода заведениях. И всякий раз я должен был в их присутствии раздеваться догола. Церемония эта, предназначенная якобы для предотвращения новых попыток к бегству, была для меня самой настоящей изощреннейшей пыткой. Я был лишен прогулок во дворе, а вместе с ними — и свежего воздуха. В коридор меня выводили только на ежедневную проверку, во время которой я мог лишь знаками общаться с другими заключенными.
