Борис Носик - Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи
Красин подписал письмо в защиту князя Волконского, потом за него вступился какой-то Красиков, даже ВЦИК принял постановление, но ЧК было главнее ВЦИКа. И вдруг Дзержинский вспомнил твердимую еще в школе поэму Некрасова про русских женщин, где есть про княгиню Волконскую, вспомнил – и велел выпустить заложника-князя.
Долгорукая Софья Алексеевна (1887–1949) – княгиня, представительница известного в России графского рода, русский авиатор, одна из первых в России женщин-автомобилисток и авиатрисс
Волконские переезжают в Петроград и ищут возможности выбраться за границу. Кто-то уступил им временно свою комнату в нынешнем Доме искусств, бывшем доме Елисеева на Мойке – «прежний рабочий кабинет хозяина дома, где на стенах висели улыбающиеся, вражеской рукой еще не сорванные фотографии былых хозяев и всего многочисленного семейства Елисеевых». В доме жили теперь литераторы, и в его столовой
…кормились все те, кто некогда составляли блестящий мир петербургской богемы. Сейчас не было ни блеска, ни богемы – веселой, беззаботной богемы, о коей мы привыкли судить по первому акту Пуччиниевой оперы. Была ободранная голодная толпа, с жадностью набрасывавшаяся на жидкий суп с плавающей в нем головой воблы и на бесцветные куски вываренной в воде пшенной каши. Я дошла до того, что не могла больше выносить вида этой каши: меня тошнило от одного ее пресного, склизкого запаха.
Те, кого интересуют яркие детали тогдашнего петроградского быта, найдут их немало в мемуарной повести С.В. Волконской. А потом судьба вдруг улыбнулась нашим героям. У Совдепии были установлены дипломатические отношения со ставшею отныне заграничной Эстонией, и светлейший князь П.П. Волконский смог получить из Ревеля официальную бумагу о том, что он «принадлежит к внесенному в Эстонский дворянский матрикул роду светлейших князей Волконских», а стало быть, является эстонцем. Бумага эта возымела нежданную силу, и супруги были отпущены в Эстонию. Они готовятся к отъезду, ждут эшелона. Но пока они еще здесь, в Доме искусств, где, как сообщает княгиня,
…от времени до времени устраивались вечеринки. Своего рода скромненький «пир во время чумы»… На одной из этих вечеринок познакомилась я с Гумилевым, расстрелянным год спустя. Там же познакомилась и с князем Ухтомским, тоже расстрелянным, «за то, что сообщал заграницу сведения о русских музеях». Так и было официально напечатано в советских газетах. Какой-то совершенно особый холодок пробегает по спине, когда вспоминаешь друзей своих и знакомых, погибших насильственной смертью… Точно тень от этих последних минут отбрасывается далеко назад, ложится на всю прожитую ими жизнь. Почему никогда, подчеркиваю – никогда, не могу подумать об Иване О., веселом, забавном толстяке Иване, чтоб не встала перед глазами сцена того, как после целой ночи пыток в руках озверелой черни он с презрением говорил наводившим на него ружья солдатам: «Мерзавцами были, мерзавцами и остались». Почему княгиню М.Г. Щербатову, которую я знала с детства, я не вспоминаю иначе, как выходящей из своего дома в Немирове с Евангелием в руках и падающей тут же у подъезда под ударами толпы, отовсюду, как на праздник, сбежавшейся на расправу с помещицей, с нею, которая всю жизнь посвятила заботам о своем именьи и своих крестьянах? И тут же рядом Сандра, красавица Сандра, погибшая несколько минут после матери, и брат ее Дима, которого зарубил топором лесник, укрывший его в своем доме от преследований толпы. Разве вся предыдущая жизнь не важнее этих нескольких предсмертных мгновений?
Повесть светлейшей княгини подходит к концу. Супруги Волконские приезжают на вокзал, где стоит эшелон. Отъезжающие эстонцы приволокли сюда свой скудный, убогий скарб – печальное зрелище.
О людях, находившихся при этих вещах, лучше и не говорить: три года большевистской власти превратили некогда нормальных, жизнерадостных людей в то жалкое, физически и духовно исковерканное, обиженное, терроризированное подобие человеческих существ, что именуются «советскими гражданами». Те иностранцы, которые видели поезда с переселенцами из России, не спрашивали больше с удивлением, как может стосорокамиллионный народ терпеть тиранию кучки коммунистов. Они поняли. При этом не надо забывать, что переселенцы были самые, чтобы не сказать единственные, счастливые люди во всей России: на них пал выигрышный билет… возможность уехать из Совдепии. Никогда, нигде не видела я такой жгучей зависти, как в глазах друзей, с которыми прощалась перед отъездом. Если бы можно было спастись из страны подобно тому, как во время воины самострелом спасались с фронта, – вся Россия осталась бы без пальцев. Но увы! За редким исключением спастись можно было только рискуя головой.
Посадка, треволнение задержки, но в конце концов эшелон трогается…
Медленно, медленно, ближе и ближе к границе…
Маленькая грязная речка. Несколько солдат с ружьями. Мостик… Смотрю на П.П., но он не смотрит на меня, его глаза устремлены туда – назад, в Россию… Вот он перекрестился. Мы в Эстонии.
Падаю на колени, лицом на сундук. Рыдания подступают к горлу…
Коротенькое послесловие не дышит радостью избавления. Может, радость угасла за полтора десятка лет. А может, изгнание и не приносит радость, а лишь спасенье от насильственной смерти.
А что же дальше, спросит любопытный читатель. Дальше? Дальше Европа, большие надежды, еще большие разочарования… деньги разошлись, нищета… Преподавание гимнастики, ухаживание за больными в Ницце, кинематографические съемки в роли статиста, чтение вслух слепому банкиру, экзамен на шофера, такси в Париже…
И тоска, тоска бесконечная.
Вот и все. А ведь еще десять с лишним лет оставалось ей ждать от стоящего на титульном листе мемуаров 1934 года до той поры, когда эмигрантские друзья повалят в советское посольство славословить большевиков… Когда созреет наследница Бобринских и Долгоруких княжна София – Софка, станет боевой коммунисткой и вольется в митинговую гущу британских «пролей».
Будуары на баррикадах
(Лариса Рейснер, Федор Раскольников, Николай Гумилев,
Любовник Революции Л. Троцкий)
Наряду с маститым усатым «буревестником» Горьким над морем русской революции и октябрьского переворота, настойчиво зазывая бурю, кружили прекрасные чайки-буревестницы, все как есть смятенные и отчаянные женщины-девушки Серебряного века. Иные из них, блистая юной свежестью и красой, служили источником вдохновения для поэтов и художников своего времени, увековечивших их имена и лица в поэмах, прозе и драме, а также на полотнах. Подвиги их породили множество пересудов и легенд, более или менее соответствующих действительности.
