Марк Ферро - Николай II
Николай II нервно курил папиросу за папиросой. Атмосфера была напряженной. И вдруг он произнес: «Я принял решение, я отрекусь в пользу Алексея». И он перекрестился. Он повернулся к генералу Рузскому, обнял его и поблагодарил за славную службу. В послании, направленном Родзянко, он просил разрешить ему остаться с сыном до восшествия того на престол. Взбешенный генерал Воейков, адмирал Нилов и барон Фредерикс пытались арестовать генерала Рузского.
Николай показал им телеграммы. «Как мог я поступить иначе, они все меня предали, даже Николаша».
Он обратился к своему врачу, чтобы выяснить подлинное состояние здоровья сына, и тот подтвердил, что надежд на то, что сын будет жить долго, мало. Тогда Николай внес поправку в текст своего отречения, назвав преемником брата Михаила.
3. Царь отрекается
Однако неожиданное событие задержало появление манифеста об отречении: в Псков прибыли думские делегаты Гучков и Шульгин. В окружении царя, в частности у генерала Воейкова, все еще были живы надежды. Напрасно. Думцы прибыли, чтобы предложить Николаю отречься от трона. Как и военные, они считали, что в «интересах династии» следует действовать быстро.
«…Мы поклонились, — рассказывает Шульгин. — Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение было скорее дружелюбно… Государь занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я — рядом с Гучковым, наискось от Государя. Против царя был барон Фредерикс…
Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил негладко… глухо.
Государь сидел, оперевшись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо. Я не спускал с него глаз…
Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой… Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, в Гучкове, сидящему. Как будто бы совести своей говорил.
Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил все то, что мы видели в Петрограде. Другого он не мог сказать. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия.
Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: «Эта длинная речь — лишняя…»
В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною…
Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что, может быть, единственным выходом из положения было бы отречение от престола…
Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов А.И. голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой — гвардейский:
— Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…
Последнюю фразу он сказал тише…
К этому мы не были готовы.
…Затем он сказал: «Наконец я смогу поехать жить в Ливадию…»
Он отрекся, как командование эскадроном сдал.»
Как только был составлен текст отречения, царь отбыл в Могилёв. На перроне вокзала офицеры едва сдерживали слезы. Николай поприветствовал их и бодро поднялся в вагон. В своей записной книжке он оставил только следующие слова: «Кругом измена, и трусость, и обман».
Взгляды на отречениеЧерез несколько недель Анна Вырубова в письме к матери написала, что император — «Папа» — сам рассказал о своем отречении.
«Усталый, измученный… обеспокоенный за свою семью, и особенно за Маму и Бэби, сказал он мне: «Я боялся и до сих пор боюсь больше всего, как бы Мама не стала жертвой ненависти. И можно ли спасти мальчика? Эта мысль настолько мучила меня, что я не находил покоя даже в молитве. В это время приехали Шульгин и Гучков. Как только я увидел Гучкова, я понял, что меня ждет ужасный удар. Говорил Шульгин. Его голос дрожал, в глазах появились слезы. Он сказал, что я должен отречься от трона в пользу Бэби, при регентстве Мишеля. Я сразу даже не понял. Но схватил суть — Бэби жив. Я с трудом произнес: «Жива ли моя семья?» Гучков ответил мне с испугом в глазах: «Да, Государь, до тех пор, пока это в наших силах, мы сделаем все, чтобы спасти вашу семью»». «Папа» вышел, сказав, что ему потребуется несколько минут на раздумье. Ему пришла в голову спасительная мысль: надо поместить Бэби в безопасное место. И самое страшное, если его отделят от папы и мамы. Это может убить его. Поэтому лучше всего избавить его от всякой опасности. По этой причине он принял решение отречься самому и за Бэби. Он сказал при этом: «Это вынужденное решение, надо мной занесен нож, и я всегда смогу это доказать, если меня об этом спросят. Ну а в ином случае это будет для нас отдыхом. Мы все будем вместе. Вдали от всех. Хватит мучений, хватит страхов».
Целуя крест старца, он вспомнил его слова: «Поступай так, как тебе сразу же придет на ум. Первая мысль — спасительная, она идет от Бога. А все, что приходит вслед, это — от дьявола».
Вспомнив об этом, я подписал и за Бэби и за себя. Они были очень расстроены. Гучков мне сказал: «Государь, вы больше отец, чем царь»».
Эти слова прекрасно определяют двойственный характер государя — самодержца и человека, — при отречении проявившего свойственную ему противоречивость, которая и привела к революции.
Приверженный одному принципу — самодержавию, увековечить которое он считал своим долгом, Николай II не видел перед собой иного выхода, как сложить с себя власть, тогда как ему надо было пойти на уступки — что не позволила сделать его совесть — и создать правительство по согласованию с народными представителями, а это полностью противоречило самому принципу самодержавия. С момента прихода к власти он всегда оставался непреклонен в этом отношении, и те уступки, на которые ему приходилось идти, всегда вырывали у него силой, при этом не было никакой гарантии, что он их не отменит. В постоянстве его поведения не было исключения: и в 1906 году, так же как в 1911 или 1915 годах, он не намеревался с кем бы то ни было делить свою власть. Самое большее, на что он шел, — это выслушивать советы. Но даже мысль о том, что ему при этом могут что-то внушить, была невыносима для него как противоречащая данной им присяге. Он не желал существования Думы, а всякая деятельность, направленная на контроль правительства или на ведение с ним диалога, представлялась ему покушением на те исключительные права, которыми наделил его Господь Бог.
