Сергей Трубецкой - Минувшее
Этот рассказ А. глубоко запал мне в душу. Позднейший решительный перелом в победоносном наступлении Колчака, и головокружительные быстрые его неуспехи, и конечное поражение — все это так хорошо объяснялось из рассказов А.
Красному скелету удалось нанести удар — объективно говоря, очень слабый удар — белому скелету, и тот рассыпался... Образ этот, в общем, подходит икнаступлению и поражению ген. Деникина.
Со времени, когда я услышал рассказ А., я стал судить об успехах и поражениях белых армий именно с этой точки зрения. От всей души я хотел верить в основательность успехов ген. Деникина, но невольно перед моим умственным взором вставал образ двух борющихся скелетов, скелетов безо всякой устойчивости. Элемент случайности, который до некоторой степени присутствует во всякой войне, получал в нашей гражданской войне сравнительно большое значение. Опасение непрочности успехов белых армий не раз отравляло мне радость побед.
Тяжелы были наши чувства и переживания, связанные с судьбой борьбы на фронте, и вообще с судьбами России, но тяжесть моральной атмосферы, нас окружавшей, далеко не сводилась к ним.
В ту эпоху было много светлых явлений русского духа: преданности воле Божьей, благородства, самопожертвования, храбрости, но, в общем, нельзя не признать, что это была эпохаморального разложения.
Атмосфера гражданской войны и классовой ненависти все отравляла. При этом война — самая жестокая, беспощадная и подлая — шла всюду. Постепенно ряды сражающихся все более смешивались: измена и предательство, в самых разнообразных формах, как ужасные язвы, разъедали обе стороны. Конечно, я больше знал и больше болел тем, что происходило у белых, но и у красных моральное разложение зашло очень далеко: вся нация была отравлена, и яд проникал всюду.
Сколько ужасных картин и воспоминаний проносятся передо мною! Вот молодой гвардейский офицер, носитель одной из лучших фамилий России, сделавшийся секретным агентом ЧК... Вот другой офицер, предавший своих товарищей большевикам, потом заманенный в ловушку своими старыми друзьями и убитый там своим родственником — тоже офицером, мстившим за преданных на смерть товарищей... Вот молодая девушка, хорошей семьи, изнасилованная в тюрьме чекистом и потом сделавшаяся развратной комиссаршей-садисткой... Многое, многое приходит на память, о чем и вспоминать не хочется! Какой грязной вонючей тиной ложилось все это на душу...
Мой друг, Сережа Мансуров, в наши студенческие годы говорил про меня, что я — «человек до Достоевского». Действительно, при полном признании гениальности Достоевского, у меня с юности было органическое отталкивание от «достоевщины», столь близкой многим русским людям. А тут мне пришлось жить в такой «достоевщине», что иной раз, пожалуй, и сам Достоевский от нее содрогнулся бы. Для меня лично это было, подчас, просто пыткой.
На фоне всего этого — сколько забот и тревог личного характера: за своих близких и за самого себя... Анализируя тогдашние мои настроения, скажу, что к самой смерти — расстрелу — я относился сравнительно хладнокровно, но я не мог бестрепетно относиться к возможности мучений. Пытки тогда входили в практику ЧК.
По многим и разным основаниям мое положение в Москве при большевиках не могло быть совершенно легальным: я всегда был на границе легального и нелегального положения. В частности, в отношении воинской повинности мое положение при советской власти сделалось совершенно нелегальным. С началом гражданской войны все мужчины призывного возраста должны были пройти через новое переосвидетельствование «красных» комиссий. Медицинские нормы остались прежние, и, казалось, я ничем не рисковал, идя на переосвидетельствование. Однако мне невыносимо претило идти на призыв в Красную армию, даже если бы я был уверен, что меня признают там негодным к службе. На самом деле я совсем не мог быть в этом уверен, и печальный опыт многих людей «буржуазного происхождения» это достаточно подтверждал. Некоторые совершенно негодные к военной службе люди этой злосчастной категории были все же призваны в Красную армию и назначены там на нестроевые должности, где их подвергали всяческим издевательствам и гонениям. Поэтому, хотя уклоняющимся от переосвидетельствований и угрожал тогда расстрел, я от них систематически уклонялся. Несколько раз мне грозили неприятности, так как по улицам и по домам то и дело ходили специальные патрули, проверявшие документы мужчин призывного возраста. Но мне сравнительно легко удавалось избегать этих проверок. В то время по всей России было так много всяческих дезертиров, что излавливать их было очень трудно.
Однако наступили критические дни наступления па Петербург армии генерала Юденича. В связи с этим у нас в Москве была объявлена новая мобилизация и общая проверка всех по той или иной причине не призванных до сих пор мужчин призывного возраста. Все люди в моем положении должны были явиться — разумеется, под страхом расстрела — в соответствующие Контрольные комиссии. Я бы, понятно, опять уклонился, но на этот раз ответственными за явку проверяемых были объявлены домовые комитеты. Я не мог подводить нашего председателя (кооператора, жившего в нашем доме «по уплотнению»), да если бы и захотел это сделать, вряд ли бы смог: на меня бы донесли. В частности, наш дворник все более и более большевизировался.
Итак, мне надо было идти в Контрольную комиссию. Но как это сделать, если я уже больше года был «злостным уклоняющимся», приравненным к дезертирам? Я стал искать фальшивые документы, но ничего мало-мальски приличного не смог достать. С такой «липой» в комиссию лучше было не соваться. Тогда я решился, по старой памяти, отправиться в Университет, где получил подлинное, но в сущности ничего не значащее удостоверение о том, что в 1912 году (то есть уже 6 лет тому назад!) я состоял «оставленным при Университете для подготовки к ученому званию». Оставленные при Университете в Красную армию, как и в нашу старую армию, не призывались. Впрочем, ко мне все это не могло относиться, так как уже несколько лет «оставленным при Университете» я не числился.
Кроме этого документа я раздобыл огромный лист, на котором было указано, кто именно не подлежит призыву в Красную армию и на каких основаниях. С этими двумя, конечно совершенно неподходящими, документами я в указанный день отправился в Контрольную комиссию.
Часа три прождав в огромном хвосте, стоявшем на улице, я наконец попал в здание, где работала комиссия. Надо было проходить там через несколько столов. Все шло для меня благополучно: при огромном числе проверяемых и большой спешке ничего точно разобрать было нельзя. Но вдруг у главного стола ко мне придрался какой-то «красный» военный чиновник, представитель Военного комиссариата: «Почему же вы еще не призваны в Красную армию, гражданин? У вас должен быть об этом документ, а то вы — злостный уклоняющийся. Я принужден буду вас арестовать и препроводить в Военный комиссариат». Я начал применять заранее обдуманную тактику и на листе с категориями освобождаемых от призыва указывал разные разряды «научных работников». «Декретами за такими-то номерами, от таких-то чисел,— говорил я с расстановкой,— как видите, освобождаются от призыва научные работники, к числу которых принадлежу и я. Тут перечислены оставленные при Университете для подготовки к ученому званию прозектора, лаборанты, препараторы и другие». Я особенно подчеркивал голосом непонятные большевику иностранные слова. Я надеялся таким образом попросту заговорить ему зубы и рассчитывал, что он не обратит внимания на то, что, в сущности, я только был, а не состою еще и теперь в категории, подлежащей освобождению.
