Сергей Трубецкой - Минувшее
Должно быть, в эту самую минуту происходила у них смена караула на засаде в квартире.
К счастью, хладнокровие мне не изменило, и я продолжал, не замедляя и не ускоряя шага, подниматься по лестнице навстречу чекистам. Однако у старшего из них, видимо, зародилось подозрение. «Куда вы идете, гражданин?» — окликнул он меня. «К доктору Чапикову»,— ответил я, вдруг вспомнив провиденциально виденную мною внизу доску с фамилией доктора. «А где этот доктор проживает?» — «Этажом выше»,— отвечал я. Чекисты очень поверхностно обыскали меня, ощупав карманы (вероятно, в поисках оружия), но не задержали. Я уже начал подниматься выше, на четвертый этаж, когда у старшего чекиста вновь мелькнуло какое-то подозрение. «Пройди с гражданином наверх,— сказал он одному из своих подчиненных,— посмотри, живет ли там доктор?»
Один из чекистов пошел со мною.
В голове моей роем завертелись мысли: что я буду говорить, если доктора не окажется на квартире (очень многие тогда уже годами раньше уехали из Москвы, а доски-объявления на домах остались).
Однако все обошлось как нельзя лучше. Доктор оказался не только дома, но в это время были как раз его приемные часы. Мой чекист остался за дверью, а я, дождавшись своей очереди в ожидальной, пошел к доктору. Я пожаловался на свой желудок (совершенно здоровый) и после консультации, с рецептом в кармане, вышел из его квартиры. Сопровождавший меня до двери чекист не остался ждать. Я был свободен!..
После этого пришлось мне еще дня два проносить под лентой канотье мою шифрованную депешу. Только тогда удалось нам восстановить порванные массивными арестами связи.
Позднее я узнал, что в засаду на квартире, куда я направлялся, попало два человека нашей Организации и один посторонний, по-видимому, ни во что не замешанный господин. Все трое, как мне передавали, были расстреляны, хотя ничего у них при обыске найдено не было. Стоит ли прибавлять, что расстрелян был и сам хозяин квартиры.
БОЛЬШЕВИЦКАЯ МОСКВА
Когда я переношусь мыслями в эту эпоху гражданской войны, в моей памяти с калейдоскопической быстротой сменяются разные картины. Прежде всего — общий фон тяжелых физических и моральных переживаний. -
Физических... Хроническое недоедание, доведенное до грани голода. Не помню, чтобы я в то время когда-либо был совсем сыт, даже немедленно после завтрака или обеда. Конечно, от голода я дома никогда не лишался сознания, как это случалось со мною позже в тюрьме ВЧК, но все же скажу откровенно, что длительное недоедание воспринималось тяжело. Тогда, разумеется, никто из нас никогда друг другу в этом не признавался, но теперь время прошло и можно открыто это сказать. Особенно тяжело было недоедание в холодное время, когда в моей комнате температура длительно держалась от двух до четырех градусов Реомюра. И то, слава Богу, что она у нас, хотя и подходила к нулю, все же никогда не спускалась ниже, как это бывало у очень многих.
При таком положении в Москве было, конечно, много смертей. Организм, истощенный голодом и холодом, не мог оказывать нормального сопротивления болезням, даже не серьезным. Меня скорее удивляла, однако, другое явление: проявилась невероятная жизненная цепкость многих людей, даже весьма пожилых и считавшихся раньше «болезненными». Сколько людей тогда голодали и холодали, и лечиться не могли, и все же как-то выживали. А были и случаи, когда иные бывшие больные даже поправлялись от своих старых недугов. Помню, как позднее удивлялись доктора, когда, нажив в тюрьме воспаление кишок и некоторое время проболев им, я все же поправился, при этом безо всякой диеты и при ужасной пище того времени, да еще тюремной.
Вообще, тяжелые лишения тогда переносились все же легче, чем можно было ожидать. Помню, как профессор Шилов, с которым я разговаривал на эту тему, кажется в 1919 году, говорил мне, что, «согласно научным данным», почти все население Советской России должно былоужевымереть. «К счастью, как видим, наука тоже иногда ошибается!» — прибавил он...
Чем только ни питались в то время и чего только ни делали, чтобы добыть себе пропитание!
Мне лично пришлось «мешочничать» только в ближайшем к Москве районе, и то не очень много, поэтому всех трудностей я не испытал. А трудностей было много. Во-первых, надо было иметь, на что менять продукты. В деревне ничего за деньги нельзя было достать. Меняли все, что могли. Помню, как мне удалось выменять у мужика свой почти новый, сшитый у хорошего портного, сюртук на два пуда ржаной муки. Многие мне завидовали; находили, что я произвел выгодную мену. Большое туалетное зеркало Мама, в раме из литого серебра, пришлось отдать за два или три пуда пшена... Сколько наших вещей и вещей наших родных и знакомых перешло в руки известного мне мелкого подмосковного мельника, производившего такие мены! Рассказывали, что потом его арестовала местная ЧК и он принужден был (можно догадаться, какими методами!) открыть места» где он прятал выменянные им ценные вещи. Чтобы вывезти их, потребовались воза; столовое серебро, с гербами и шифрами, валили на телеги россыпью...
Трудность «мешочничанья» заключалась, однако, не в одной только мене. Если было трудно найти и выменять продукты, то очень нелегко было доставить их к себе в Москву. Я не говорю даже о трудности самого провоза по железной дороге, которую нельзя вообразить при нормальных условиях транспорта. Всего же труднее было провезти продукты незаметно от всяких «заградительных отрядов», безжалостно их отбиравших, а часто при том и арестовывавших самих мешочников. Сколько было драм на этой почве! Один мой знакомый, Лишин, для прокормления своей семьи поехал в Пензенскую губернию, где у него были местные связи, менять свои последние вещи. Он проездил что-то около двух недель в невероятно трудных условиях (дело было зимой). Несколько раз он удачно миновал «заградительные отряды», но под самой Москвой у неговсеотняли. Более того, он был арестован как «спекулянт», схватил в тюрьме тиф, от которого и умер. Подобные случаи были тогда те редкостью.
Кстати, о тифе и его распространителях — вшах, я припоминаю два случая из моих собственных мешочнических похождений.
Я ехал как-то зимой из Москвы в Измалково (бывшее Самаринское имение), чтобы, по соседству от него, получить какие-то продукты. Вдруг я заметил, как по моему полушубку ползет вошь. Мне было противно ее раздавить и, как мне казалось, незаметным щелчком я сбросил ее на пол вагона... «Вишь, вошь пущает, а еще образованный!» — с ненавистью прошипел около меня голос какого-то рабочего, заметившего мой жест. Искра упала на сухую солому! Весь вагон воспылал ненавистью ко мне. Много я наслушался тогда про «буржуазию», «классовых врагов», «вредителей» и тому подобного... Мне оставалось только молчать и стараться сохранять спокойствие. На следующей же остановке поезда, к счастью близкой, я поспешил выйти из этого вагона. Не найдя нигде места внутри товарных вагонов, остаток пути я проехал на открытой платформе, было очень холодно, но вокруг меня не бушевала «классовая вражда»...
