Иван Майский - Перед бурей
нейшую жизнь моим музыкальным «богом».
Орган проложил дорогу к моему сближению с учите
лем. Он жил при кирке в маленькой квартирке из двух кро
хотных комнаток с кухней и часто после «концерта» при
глашал меня к себе выпить стакан чаю. Жил он один, ста
рым холостяком, помещение свое содержал в идеальной
чистоте и сам вел все свое несложное хозяйство. Мало-
помалу я так освоился в квартирке Брауна, что стал чув
ствовать себя здесь, как дома, и позволял себе иногда
рыться на его книжных полках и в разных укромных уго
лочках. Как-то раз мы зашли к учителю после великолеп
ного концерта Баха—оба в очень приподнятом, почти радо
стном настроении. Были ранние зимние сумерки, и учитель
сразу пошел на кухню ставить чай. Я же подошел к не
большой этажерке и, порывшись немножко в каких-то
старых иллюстрированных журналах, вытащил сильно по
линявший от времени альбом фотографических карточек.
Машинально я стал его перелистывать. Лица мне были
совершенно незнакомые, но по костюмам и прическам
женщин видно было, что все портреты относились к эпо
хе 70—80-х годов прошлого века. Одна фотография при
влекла мое особенное внимание: она изображала молодую
девушку с длинной толстой косой, сильно напоминавшую
по типу гётевскую Гретхен. Лицо нельзя было назвать
красивым, но в нем было много какого-то нежного очаро
вания.
185
— Кто это? — спросил я учителя, когда он поставил
на стол чай и печенье.
Я никогда не забуду эффекта, произведенного моим не
винным вопросом. Браун внезапно изменился в лице, по
темнел, еще больше сморщился. Из груди его вырвался
какой-то странный звук, похожий не то на икоту, не то
на сдержанное рыдание. Учитель круто отошел от стола
и неподвижно остановился у замерзшего окна, уткнув
шись в него лицом. Я не мог понять, в чем дело, но сра
зу почувствовал, что своим вопросом я затронул какую-то
скрытую, незажившую рану. Я был смущен, но не знал,
как выйти из положения. Прошло несколько минут нелов
кого молчания. Наконец, Браун овладел собой, вернулся
к столу и налил мне и себе по стакану чаю. Однако все
его недавнее оживление, вызванное Бахом, исчезло без
следа. Он был теперь мрачен, угрюм и показался мне го
раздо более сутулым, чем обычно. Не говоря ни слова,
мы в тяжелом напряжении выпили чай, и я поднялся, что
бы поскорее уйти. Я хотел, однако, как-нибудь загладить
свою бестактность и на прощанье сказал:
— Извините меня, пожалуйста, за необдуманный во
прос... Я не знал... Я не думал причинить вам неприят
ность.
Какая-то тень прошла по лицу учителя, и он вяло от
ветил:
— Нет, нет, что же?.. Я понимаю... Не беспокойтесь...
Все проходит...
Я надел на себя шинель и собрался уходить. Но, когда
л уже брался за ручку двери, учитель вдруг судорожно
сорвался с своего места, подбежал ко мне и, схватив за
руку, молящим голосом заговорил:
— Не уходите, ради бога! Посидите со мной!.. Я боюсь,
я боюсь! Она опять придет! Она опять будет мучить меня!..
— Кто она? — с недоумением спросил я.
— Вы знаете, кто эта женщина, о которой вы спраши
вали? — глухо пробормотал учитель.
— Нет, не знаю. Кто она? — откликнулся я.
Браун передохнул, точно ему трудно было выговорить
слово, которое он собирался сказать, и затем почти про
шептал:
— Это моя жена...
Вдруг голос учителя сразу перешел на крик:
186
— Нет, я сказал неправду! Это не моя жена!.. Это моя
невеста!..
Я почувствовал, что предо мной какая-то тяжелая тай
на, какая-то старая, еще не изжитая драма, и мне стало
жалко этого глубоко раненного человека. Я разделся и
вернулся в комнату. В быстро надвигающихся сумерках
очертания вещей и предметов стали как-то смягчаться и
туманиться. Я сел на кресло в двух шагах от Брауна, но
в полумраке мне плохо было видно выражение его лица.
Он тяжело дышал и никак не мог успокоиться.
— Вы извините меня, что я вас задерживаю, — винова
тым голосом проговорил органист, — это скоро пройдет...
это скоро пройдет!
Я стал его успокаивать как мог. Я не просил Брауна
рассказать мне, что его так волнует, — мне казалось это
бестактным и жестоким. Но он сам, видимо, искал случая
облегчить свою душу, — должно быть, он долго, очень
долго молчал, — и скоро из его уст полились слова... Сна
чала трудно, коряво, с запинками и заминками, как телега
по дороге с ухабами, а потом все легче, все быстрее, все
неудержимее. Хорошо, что были сумерки. В сумерки, ког
да не видно выражения лица собеседника, легче всего го
ворить на интимные, волнующие темы. В тот вечер я
услыхал жуткую историю, которая могла бы показаться
страницей из мрачного средневекового романа, если бы
она — увы! — не являлась живой реальностью в обста
новке царской России.
Мой учитель был сыном мелкого лавочника из окре
стностей Риги. Отец его почитал образование, тянулся изо
всех сил и дал мальчику возможность окончить немецкую
гимназию в Риге. Ставши на свои ноги, Браун пошел учи
тельствовать. Он получил должность в школе, располо
женной в одном из крупных латышских сел, а сверх того,
выполнял обязанности органиста в местной церкви. Дела
у него сразу пошли успешно. Он был молод, полон надежд
и энергии, будущее рисовалось ему в радужных красках.
Работы было много, но он ее любил и справлялся с ней
хорошо. Население относилось к учителю с симпатией, а
скоро в дополнение ко всему этому пришла любовь. На
одной вечеринке Браун познакомился с дочкой местного
начальника почты, той самой девушкой, портрет которой
я видел в альбоме, почувствовал, что сердце его забилось
сильнее, и быстро убедился, что другое сердце отвечает
187
взаимностью. Роман продолжался несколько месяцев.
Взаимная страсть разгоралась все сильнее. Наконец, на
значена была свадьба — через несколько дней после боль
шой осенней ярмарки, устраивавшейся как раз в том селе,
где работал Браун. Молодой жених находился в состоя
нии восторженного опьянения, приготовлял свое жилище
