Иван Майский - Перед бурей
блажь!» И вообще я не понимаю и не одобряю духа ново
го учения Толстого...
— Ты думаешь о непротивлении?—еще более задумчи
во спросил Михаил.
— Да, о непротивлении, — откликнулся я. — Какой-ни-
178
Пичужка в 16 лет.
будь негодяй заберется ко мне в дом, станет все бить, ло
мать, переворачивать, а я должен ему свою ланиту под
ставлять?.. Нет, это мне не по характеру! Да это и против
но человеческой натуре.
— А может быть, в этом как раз высшая мудрость и
высшее счастье? — возразил Михаил.
— Нет, такой морали я понять не могу,—воскликнул
я. — Жизнь есть борьба! Высшее счастье — это полюбить
какую-нибудь идею такой любовью, какая только возмож
на для человека. Служить идее, работать для идеи, думать
об идее и жертвовать ради идеи всем — дружбой, лю
бовью, жизнью, честью.
В другой раз мы как-то имели длинную дискуссию о
любви, о семье, о женщине. Поводом опять послужил
Толстой. Оба мы незадолго перед тем прочитали «Крей¬
церову сонату» и находились целиком под впечатлением
этого замечательного произведения. Михаил и тут
был склонен становиться на точку зрения Толстого, у
меня же философия последнего вызывала крайнее него
дование.
— Ты понимаешь, Михаил, — горячился я. — Я глубоко
уважаю Толстого как великого художника. Возможно, это
самый великий писатель русской литературы. Но его взгля
ды часто приводят меня в бешенство. Возьми, например,
отношение Толстого к женщине. Какую он отводит ей
роль? Во что превратилась, в конце концов, Наташа в
«Войне и мире»? В располневшую, самодовольную самку.
И это все. А ведь Наташа — идеал Толстого. Еще хуже
в «Крейцеровой сонате»...
— А может быть, так лучше? — возражал Михаил. —
В наших еврейских семьях женщины занимаются обычно
семьей, детьми, хозяйством, а ведь еврейские семьи са
мые крепкие. И мужья и жены живут у нас лучше, чем у
вас, православных.
— Ты совершенный ретроград, — кипятился я. — Ты
скоро будешь отстаивать «Домострой».
— Ничего подобного! — с возмущением отпарировал
Михаил. — Но только я уверен, что хорошая жена должна
жить для семьи. А чего ты хочешь от жены?
Мы оба лежали на песчаном берегу реки, подставляя
открытые спины лучам еще горячего послеполуденного
солнца. Плакучие ивы купали свои ветви в струях тихо
бежавшей воды. Где-то высоко, в прозрачном весен-
180
нем воздухе, слышались голоса птиц. Вопрос Михаила не
вольно заставил меня задуматься. После некоторого молча
ния я уже более спокойно отвечал:
— Жена, по-моему, должна быть лучшим и самым
близким другом своего мужа. Не только любящей женой,
но и другом. Муж и жена — духовное единство, порожден
ное сходством взглядов и убеждений. Между мужем и
женой должно быть полное равенство.
Михаил усмехнулся и добавил:
— Ты хочешь невозможного. Да и нужно ли это?..
Лето 1900 года я опять проводил вместе с Пичужкой.
На этот раз наши семьи решили устроить «съезд» в Сара
пуле, где жили наши общие родственники. В конце мая я
отправился в Москву и оттуда вместе с семьей Чемодано¬
ных приехал в Сарапул. Днем позже в Сарапул приехала
моя мать со всеми остальными детьми. Мы поселились
вместе с нашими родственниками в большом деревянном
доме, вокруг которого был обширный, но запущенный сад,
и провели в этом тихом прикамском городке все
лето.
Пичужка только что кончила гимназию (в то время
женские гимназии имели семь классов) и тем самым как-
то сразу перескочила в разряд «взрослых». К тому же
духовно и физически она сильно выросла за прошедший
год. Это был уже не подросток, как на «Санитарной стан
ции»,—это была уже молодая девушка, которая, несмотря
на свои шестнадцать лет, рассуждала зрело и понимала
много. По сравнению с ней, я, которому предстояло еще
целый год «трубить» в гимназии, чувствовал себя почти
мальчиком. Раньше в нашей двойственной дружеской
«антанте» я обычно играл первую скрипку, Пичужка же
удовлетворялась положением младшего члена. Теперь роли
переменились, и я как-то невольно стал смотреть на Пи
чужку снизу вверх. К этому имелось у меня еще специаль
ное основание.
В то сарапульское лето главной моей болью был во
прос: есть у меня талант поэта или нет?
Писать, творить уже стало для меня потребностью.
Стихи сами собой складывались в голове, руки невольно
тянулись к перу и бумаге. И выходило как будто бы до
вольно складно. Но значит ли это, что у меня есть настоя-
181
щий, большой поэтический талант? В шестнадцать лет все
пишут стихи, однако Пушкины и Некрасовы рождаются
раз в столетие. Что ж я такое: один из обыкновенных гим
назических стихоплетов или же человек, отмеченный «иск
рой божьей»?
Настроения мои часто и резко колебались то в одну, то
в другую сторону. Иногда мне казалось, что в душе у
меня горит яркий огонь таланта и что мне суждено стать
крупным поэтом. Тогда я воображал себя вторым Некрасо
вым (я признавал только «гражданскую поэзию») и в яр
ких красках рисовал, как я отдаю все свое дарование на
службу делу народа и как мой гневный стих ударяет по
сердцам людей «с неведомою силой». В такие минуты я
чувствовал себя счастливым, могучим и непобедимым.
Иногда же, наоборот, мне казалось, что я совершенная
бездарность, что стихи мои никуда не годятся и что все
мои творческие попытки являются лишь «пленной мысли
раздраженьем». Тогда на меня находили уныние, депрес
сия, неверие в свои силы. В такие минуты я ходил мрач
ный, нелюдимый и любил декламировать знаменитое гей-
невское «Warum?»:
Warum sind derm die Rosen so blass,
O, sprich, mein Lieb, warum?
Waram sind denn im grunen Grass
Die blauen Veilchea so s t u m m ? 1
И, дочитавши до конца это изумительное стихотворе
ние, я в состоянии глубокого пессимизма задавался во
просом:
— Разве жизнь, природа, человечество, идеи, мысли,
чувства, радости, печали, стремления — разве все это не
