Иван Майский - Перед бурей
стихотворение о бурах.
— Какое стихотворение? — быстро спросил Петров.
Я был засти нут врасплох и в ответ на требование Пет
рова должен был дать ему написанное мной накануне
стихотворение «Св. Елена», мотивом для которого послу
жил тот факт, что захваченный англичанами в плен бур
ский генерал Кронье был интернирован на острове св. Еле
ны. Петров взял в руки листочек бумаги и начал читать
вслух:
На бурном, косматом просторе
Скала одиноко стоит.
Кругом неприютное море
С утра и до ночи шумит.
— Недурно, недурно! — проговорил Петров. — Хотя
чувствуется влияние Лермонтова.
Дальше в стихотворении в весьма патетических тонах
рассказывалось, как на этой скале все время стоит чело
век, вперивший в горизонт свои очи, как «тяжелые думы
мелькают» за его гордым челом, как этот человек, подоб
но льву, томится в своей каменной клетке и как он всей
душой рвется туда, на родину, «где гибнут друзья за сво
боду, где пули и ядра свистят». Но — увы! — кругом лишь
пустынное море, которое держит узника крепче всяких це
пей. Стихотворение заканчивалось словами:
И с бешеной злобой он ходит
По краю пустынной скалы
И мрачного взора не сводит
С глубокой, таинственной мглы.
173
Кругом — бесконечное море,
Угрюмые волны шумят,
Гудит ураган на просторе
Да чайки тоскливо кричат...
Петров закончил чтение, разгладил листок и резюми¬
ровал:
— Заслуживает внимания.
По окончании урока Петров взял стихотворение с собой
в учительскую, а на другой день вся гимназия уже знала
о рождении нового, собственного, доморощенного «поэта».
Мое стихотворение ходило по рукам, его переписывали,
читали и д а ж е заучивали наизусть. Моя репутация, как
«служителя муз», сразу была установлена.
Несколько времени спустя мне удалось еще больше ее
поднять и укрепить. Как-то раз Михновский задал нам на
уроке перевести пятнадцать стихов из «Энеиды» Виргилия.
Вдруг Маркович шепнул мне на ухо:
— А почему бы тебе не перевести в стихах?
— В самом деле! — воскликнул я, ударив себя по
лбу. — Это прекрасная идея!
И я принялся за работу. Перевод пошел легко, и минут
через сорок я подал Михневскому свою тетрадку, в кото
рой оказались переведенными не пятнадцать, а двадцать
пять стихов. Михновский, по своему обычаю, стал просмат
ривать поданные ему работы тут же, в классе. Когда он
дошел до моей работы, на лице его выразилось удивление.
Это удивление еще больше возросло после того, как чте
ние было закончено. Михновский подозрительно посмотрел
на меня и спросил:
— Это кто писал? Вы сами?
— Конечно, сам, — несколько обидевшись, ответил я.
— Хорошо, очень хорошо, — продолжал Михновский. —
Я очень сочувствую переводу Виргилия на русский язык не
гекзаметром, как в подлиннике, а пятистопным ямбом, как
вы сделали. Так выходит живее и более соответствует
духу русского языка!.
Моя работа опять пропутешествовала в учительскую, а
на пятом уроке в тот же день преподаватель греческого
языка Сементковский вдруг обратился ко мне с неожидан
ным вопросом:
— Я человек ревнивый... Вы переводите стихами Вирги
лия, — отчего вы не побалуете меня как-нибудь стихотвор
ным переводом Гомера?
174
Отчего? Оттого, что в гимназии я как-то не чувствовал
и не понимал греческого языка. Несмотря на всю мою
вражду к классицизму, латинский язык производил на меня
сильное впечатление своей спокойной величавостью, своей
логичностью, своим металлическим звоном. Но греческого
языка я не любил. Так Сементковский и не дождался от
меня переводов Гомера. Зато к переводам римских по
этов я, в конце концов, пристрастился и достиг в этой об
ласти довольно значительного искусства. Михновский, ко
торый не мог мне забыть прошлогодней истории, видя мое
усердие по «производственной части», постепенно стал
смягчаться, и одно время казалось, что наши с ним отно
шения наладятся. Однако этому помешал Гораций, или, вер
нее, знаменитая «Десятая ода» Горация. Михновский про
сил меня перевести ее стихами. Я согласился и однажды
принес в класс следующее произведение:
Ты лучше проживешь, Лициннй, коль надменно
Не станешь путь держать от берегов вдали
Иль, опасаясь бурь, держаться неизменно
Обманчивой земли.
Кто возлюбил во всем средину золотую,
Тот избегает жить и в нищенской избе,
И в раззолоченном дворце, чтоб зависть злую
Не возбуждать к себе.
Гигантскую сосну сильнее вихрь качает,
И башни рушатся грознее с высоты,
И чаще молнии грозою ударяют
В высокие хребты.
Мудрец надеется во всех бедах, ,а в счастье
Боится перемен, довольствуясь судьбой, —
Юпитер, ниспослав нам зимнее ненастье,
Порадует весной.
Пусть худо нам теперь, — придет пора иная.
Не вечно Аполлон натягивает лук,
Но будит муз порой, веселием пленяя,
Священной цитры звук.
В несчастиях душой не падай малодушно,
Но мудро паруса тугие убирай,
Хоть ветер радостный и мчит тебя послушно
В далекий счастья край.
Михновский был очень доволен и рассыпался в компли
ментах по адресу моего перевода. Но затем, вопреки
обычаю, он перешел к характеристике Горация вообще и
его «Десятой оды» в частности. При этом Михновский на
все лады превозносил философию той «золотой середины»,
столь ярким представителем которой был Гораций. Во мне
сразу проснулся дух противоречия.
175
— Почему вы думаете, Александр Игнатьевич, что
«золотая середина» такая хорошая вещь?—спросил я, пре
рывая поток красноречия Михновского.—Разве Прометей
был представителем «золотой середины»? Разве Сократ
был представителем «золотой середины»? Разве Колумб был
представителем «золотой середины»? Мне кажется, наобо
рот, что все великое в истории человечества было создано
не людьми «золотой середины», а людьми смелого дерза
ния, людьми, являвшимися полным отрицанием этой самой
«золотой середины».
Михновский вскипел и, строго глядя на меня сквозь зо
