Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Сноска-справка прямо в тексте. Это из лагерной байки про зэка-конферансье, он обращается к аудитории «Товарищи…», а майор из зала: «Гусь свинье не товарищ», на что конферансье и говорит: «Улетаю, улетаю» — и скрывается за занавесом. История, которую мы от тебя слышали тысячу раз.
Потом ко мне лично:
— Как это ты, солнышко, говорила в далеком, увы, детстве? «Посмотрите на их личи». Личи — не скроешь, на то они и личи. Конец света.
Неужто я так хорошо говорила? Он меня любил цитировать — собственные перлы помню благодаря ему. Например: «Самолеты ходят по небу, как мухи по стеклу». Или про себя: что я «маля». На что язва-мама добавляла: «Умом!» Кто ценил мой дар косноязычия, так это ты. Если б не эмиграция! Какой талант пропал! Разве что этой книгой наверстаю, хотя все время тянет перейти на английский.
А ссылка на личи, хоть и плагиат, очень в его духе. Человека он воспринимал на физиологическом уровне — всеми порами, ухом, глазом, ноздрей, разве что не облизывал! И всегда полагался на первое впечатление, ни шагу в сторону, мог повторить характеристику, данную при первовстрече, спустя десятилетия.
— Личи и в самом деле — не приведи Господь! — продолжал ты с видимым удовольствием. — Вознесенский с годами все больше походит на хряка, Евтух — чистая рептилия, Бобышев — замнем для ясности, у Кушнера — мордочка взгрустнувшего дебила, у Лимошки гнусь на роже проступает, как сыпь. Идем дальше?
Стоп, s.v.p.! А то никого не останется. Ищу человека: ау! Даже подыскивая пристанище в Нью-Йорке «дружбану» Рейну, объяснял знакомым, почему не поселяет у себя: «Женюру люблю, но нобелевскую медаль сопрет — без вопросов».
Есть дамы прекрасные во всех отношениях, но не писатели. Совсем наоборот: монстр на монстре и монстром погоняет. Тот же Гоголь, который про дам сочинил, жестоко мучил животных. Некрасов — картежный шулер. А Лермонтова взять! Скольких людей он бы еще обнесчастил злым языком и дурным характером, кабы не Мартынов: доведенный оскорблениями, вызвал на дуэль и убил в честном поединке, прекратив поток безобразий. Про личи и говорить нечего, хоть мы к ним и привыкли.
«Всмотритесь в лицо Достоевского: наполовину — лицо русского крестьянина, наполовину — физиономия преступника: приплюснутый нос, маленькие, буравящие тебя насквозь глазки и нервически дрожащие веки, большой и словно бы литой лоб, выразительный рот, который говорит о муках без числа, о бездонной печали, о нездоровых влечениях, о бесконечном сострадании, страстной зависти! Он великий художник, но отвратительный тип с мелкой и садистической душонкой».
Это не я пишу, что и по стилю видно, а датский критик Георг Брандес, которого ты незнамо откуда выкопал, немецкому философу Фридриху Ницше.
Представим теперь Достоевского соседом по квартире! Даже по лестничной площадке. Так это всё классики, а что взять с современников? У тебя у самого лик святого, что ли? Нимб вокруг головы? Как бы не так! Лучше и вовсе не знать вашего брата лично, а любить на расстоянии — читая книжки. Тот же Лимонов. Помню, как-то защищала его от Довлатова, а Сережа говорит: «Вы с ним ближе сойдитесь!» Спрашиваю: «По корешам или как с мужиком?» Этот вопрос Сережу то ли смутил, то ли обидел. Мне повезло — знала обоих шапочно. В отличие от тебя. Тем не менее хочу уточнить кое-что в твоих отношениях с Лимошкой, как ты стал его называть после разрыва.
На раннем этапе его заграничных мытарств ты ему потворствовал — с твоей подачи в мичиганском «Ардисе» вышла его первая книга плюс подборка стихов в «Континенте» с твоим предисловием. И хотя ты терпеть не мог знакомить одних своих знакомых с другими, свел Лимонова с нью-йоркскими меценатами Либерманами, главным твоим тяни-толкаем в вознесении на мировой литературный олимп, Нобельку включая. «Смелости недостаточно — нужна наглость» — один из любимых тобой у Ежи Леца афоризмов.
Лимонов, однако, отблагодарил тебя посмертно не за покровительство, а за бабу, которую ты ему передал со следующим напутствием:
— Можешь ее вы*****, ей это нравится. У меня для такой кобылы уже здоровье не то.
Ссылкой на нездоровье и даже импотенцию осаживал осаждающих тебя кобыл, кобылок и кобылиц.
Отношения с Лимоновым не сложились, причин тому множество. Одна из: он не из породы управляемых. Тем более — покровительствуемых и благодарных. А для тебя покровительство было одной из форм самоутверждения в пред— и особенно в постнобелевский период. Когда Довлатов взмолился: «Унизьте, но помогите», это была не просто адекватная, но гениальная формула твоей доброты к соплеменникам. Однако, в отличие от Довлатова, который из породы самоедов и готов был стелиться перед кем угодно, Лимонов не принял бы помощь, которая его унижала. Либо принял бы, а в благодарность откусил руку дающего. Честолюбие распирало его, литературные претензии и амбиции были ничуть не меньше твоих при куда меньшем потенциале. Потому и приходилось добирать внелитературными средствами, что недодала литература, с которой он в конце концов завязал, обозвал на прощание пошлой нае**ловкой и пустился во все тяжкие военно-политической авантюры, писательству предпочтя армейский прикид и автомат Калашникова. Уже за одну эту измену литературе его следовало посадить, но посадили его, увы, за другое. Когда ты вытравлял в себе «политическое животное», не гнушаясь им, впрочем, но используя исключительно в языковых целях в стиховых гротесках, Лимонов всячески его в себе лелеял, пока не взлелеял политического монстра. Но я все-таки думаю, что политика для него — одна из форм паблисити, перформанс, хэппенинг, пиарщина. И что потешная партия нацболов — пьедестал для ее дуче-изумиста. Но это уже за пределами твоей жизни — может, любопытно будет узнать, если у тебя есть возможность заглянуть оттуда в этот мой файл.
По поводу лимоновского изумизма — в ответ на мое «скандал в природе литературы» — ты, помню, говорил:
— Не других изумлять, а самим изумляться, ибо мир изумителен. — И повторил по слогам: — И-зу-ми-те-лен.
— А как же «красавице платье задрав»? — вспомнила я обидный для нас, девушек и б. девушек, стишок. — Лично я хочу, чтобы видели дивное диво. По другому — не желаю.
— Если хочешь, эти стишата — изумление перед собственным изумлением. Что ты еще способен. Изумляться, трахаться — едино. — И приводил как пример изумления и страсти к Венеции эквестриана со стоячим болтом на Большом канале. — Alas, это чувство глохнет, атрофируется. Nil admirari, ничему не удивляться, — формула импотенции, хотя мой друг Гораций имел в виду нечто другое. Весь этот скепсис, мой включая, — не от хорошей жизни. Изумлять других хотят те, кто сам не способен изумляться. Изумист Сальвадор Дали, например, был импотентом, мне Таня Либерман рассказывала, а ей Гала сообщила. Хочешь знать, тщеславие — это альтруизм, работа на публику. Талант, наоборот, высшая форма эгоизма и самоудовлетворения. То есть внутрь, а не вовне. Вот почему твой Лимонов — эпатёр, а не писатель.
