Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Говорю о России.
Интересно, дано Довлатову знать это там, за пределами жизни? Или это все суета сует и жизни мышья беготня перед лицом вечности, да и есть ли та на самом деле — под большим вопросом.
— Вот все кручинятся по поводу ранней кончины Довлатова, да? — Разговор через пару недель после Сережиной смерти. — Во-первых, не такая уж ранняя: сорок девять. Лермонтов вполовину меньше прожил, да и Пушкин умер на двенадцать лет раньше. Но и им сочувствовать не след — это во-вторых. Скорее — завидовать их везению. А Сереже и повезло и не повезло — слишком долго жил. По сравнению с Пушкиным и Лермонтовым.
— А по сравнению с Толстым?
— Ну, ты загнула! А что граф в последние десятилетия сочинил? Сплошь лажа. Вздорный был старик, сколько крови всем попортил. Если семьдесят — библейская норма жизни, то остальные годы — заемные, да? Похищенные у природы. Зачем продлевать жизнь, зачем влачить жалкое существование, зачем пародировать самого себя? Жизнь, как басня, ценится не за длину, а за содержание.
— Сенека, — с ходу выдала я.
— Умирать надо молодым.
— Как и жить, — говорю.
Мгновенно:
— Вот как рождаются афоризмы: умирать, как и жить, надо молодым. Увы, я уже вышел из возраста, когда умирают молодым.
Иосиф знал, что плакальщицы и плакальщики по нему давно уже приведены в состояние наивысшей боевой готовности.
Рассказывал, как Раневскую спросили, почему она не напишет воспоминания об Ахматовой. «А она мне поручала? — огрызнулась Раневская. — Воспоминания друзей — посмертная казнь».
— Это бы еще полбеды, — продолжал Иосиф. — А как насчет воспоминаний шапочных знакомых и даже незнакомых, которые будут клясться в дружбе с покойником? Как говорила та же ААА: его здесь не стояло. Хрестоматийный пример: ленинское бревно. В том субботнике его с вождем тащили миллионы. Судя по воспоминаниям. Так и представляю поток посмертных воспоминаний обо мне: «Я с ним пил», «Я с ним спала», «Я ему изменяла», «Он мне сломал жизнь». Обиды, реванши, фэнтези, фальшаки. Лжемемуарный курган, а под ним надежно запрятаны стихи, до которых потомок уже никогда не докопается. Конец света! Вот этой смерти я и боюсь больше, чем физической. De mortuis nil nisi bene, о мертвых ничего, кроме хорошего, — почему?
— Почему? — вторит ему Эхо. Которая нимфа. — Лучше тогда: о живых или хорошо, или ничего. Мертвым не больно.
— Ты откуда знаешь, пигалица?! Может, им больнее, чем живым. Мертвецам не подняться из гроба и не встать на свою защиту. Господи, как мертвые беспомощны перед живыми! Я бы запретил сочинять мемуары про покойников, коли те не могут ни подтвердить, ни опровергнуть. Как говорил сама знаешь кто: дальнейшее — молчание. Если мертвецам не дано говорить, то никто из живых не должен отымать у них право на молчание. Коли зуд воспоминаний, вспоминай про живых. Нормально?
— А как насчет некрологов?
— Что некрологи! Визитные карточки покойников. На зависть живым! Если задуматься, человек всю жизнь пашет на свой некролог. А знаешь, что некрологи на всех знаменитостей написаны в «Нью-Йорк таймс» впрок и лежат в специальном «танке», дожидаясь своего часа, как сперматозоиды гениев. Мой в том числе.
Как всегда в таких случаях, сделала ему глаза-колеса.
Хихикнул.
— Ты же понимаешь, я не об этих живчиках, будь неладны, до сих пор отвлекают. У них там, в редакции, есть даже штатный некрологист. Подвалил как-то ко мне с вопросником, не скрывая шакальего некрофильства. Я ему: «Дай прочесть!» Ни в какую! Гробовых дел мастер, замеры делал! А сам возьми да помри через полгода. О чем стало известно из некролога в той же «Нью-Йорк таймс». Сам же и сочинил загодя, в чем честно в собственном некрологе признался. Юморевич фамилия. Из наших.
Имея в виду понятно кого.
— А почему бы тебе, дядюшка, тоже не сочинить себе некролог загодя, пока есть такая возможность?
— Пока не помер?
— Хоть бы так, — говорю.
— Был прецедент. Эпитафия себе заживо. Стишок. Князь Вяземский написал в преклонны годы.
— Тем более. Возьми за образец. Коли ты другим отказываешь в праве писать о себе.
— С чего ты взяла? Я не отказываю. Вранья не хочу.
— А правды?
— Правды — боюсь.
И добавил:
— От себя прячусь. Всю жизнь играю с собой в прятки.
— Не надоело?
— Голос правды небесной против правды земной, — напел ты незнамо откуда взятые слова на знакомый мотивчик. — В детстве мечтал стать летчиком и, знаешь, в конце концов стал им. Выражаясь фигурально. Почему летчиком, а не танкистом? Механизм ясен? Чтобы глядеть вниз из-за облаков. Что я теперь и делаю. Я не о славе. Яркая заплата на ветхом рубище певца. Довольно точно сказано родоначальником, на уровне не хуже Баратынского, который лучше. Понимаешь, детка, я уже по ту сторону жизни, за облаками, и гляжу на земных человечков с высоты — нет, не птичьего, бери выше! — ангельского полета. Пусть они там — то есть здесь — обливаются слезами, что мне ваша земная правда, чувство вины и etc, etc, etc? Как говорил Виктор Юго, которого в России зачем-то переименовали в Гюго: пусть растет трава и умирают дети.
— Это называется по ту сторону добра и зла, — подсказала я.
— Что делать, искусство требует жертв. Погляди на меня — что осталось от человека? Ради искусства я пожертвовал собой…
— …и другими.
— И другими. Искусство превыше всего. Человеческие трагедии — его кормовая база. Мы унаваживаем почву для искусства.
Думал ли он так на самом деле или только так говорил?
С одной стороны, прижизненная слава, конечно, кружила голову, внюхивался в фимиам, кокетливо отшучивался: «Там, на родине, вокруг моей мордочки нимб, да?»
— Дядюшка, а твоя фамилия случаем не Кумиров? — спрашиваю. — Ты сам с собой, наверное, на «вы», как Довлатов с тобой.
С другой стороны, однако, опасался, что после смерти, которую напряженно ждал вот уже четверть века и навсегда прощался с близкими, ложась на операцию геморроя или идя к дантисту, слава пойдет если не на убыль, то наперекосяк, что еще хуже.
Сам творил о себе прижизненный миф и боялся, что посмертно его собственный миф будет заменен чужим, сотканным из слухов и сплетен.
— Стишата забудутся, а мемуары незнакомцев останутся. Ужас.
— Но не ужас, ужас, ужас!
Анекдот из его любимых — про б*****.
Ухмылялся:
— Предпочитаю червей мухам.
Мухи над твоим будущим трупом начали кружить задолго до смерти. В Израиле то ли в Италии, а может, и там и там, поставили про тебя спектакль, так ты трясся от возмущения:
