Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
— Какой-то сопливый хлыст с моим именем бегает по сцене и мои стихи под ладушки читает. Каково мне, когда сперли мое айдентити!
Раз психанул и выгнал одного трупоеда: еле оторвал — так присосался. Тот успешно издавал том за томом сочиненные им разговоры с покойными знаменитостями, невзирая на то, что некоторые умерли, когда он был еще в столь нежном возрасте, что ни о каких беседах на равных и речи быть не могло (как, впрочем, и позже), а к тебе стал подступаться, не дожидаясь смерти. Ты как-то не выдержал:
— А если ты раньше помрешь?
Грозил ему судом, если начнет публиковать разговоры, но тот решил сделать это насильственно, явочным путем, игнорируя протесты.
— Трепались часа три в общей сложности, от силы четыре, а он теперь норовит выпустить двухтомник и называет себя Эккерманом.
— Он что, тебя за язык тянул? — сказал папа. — Никто тебя не неволил. Не хотел бы — не трепался. Жорж Данден!
— Как ты не понимаешь! В вечной запарке, в голове за*б, особенно после премии — сплошная нервуха. Не успеваю выразить себя самолично, письменным образом. Вот и остается прибегать, прошу прощения за непристойность — воробышек, заткни уши! — к оральному жанру. Лекции, интервью, все такое прочее. А там я неадекватен сам себе. Написал в завещании, чтоб не печатали писем, интервью и раннего графоманства. Шутливые стихи на случай — сколько угодно. К примеру, который про воробышка. Ничего не имею против. Даже наоборот.
— Что до самовыражения, ты уже исчерпал себя до самого донышка, — сказала мама, которая присвоила себе право резать правду-матку в глаза. Зато за глаза могла убить человека, тебя защищая.
— Пуст так, что видно дно, — без ссылки на Теннисона, но нам круг цитируемых им авторов был более-менее знаком, хотя и нас нет-нет да ставил в тупик. — Ты это хочешь сказать?
— Не слишком рано ты занялся самомифологизацией? Хотя это уж точно не твоя прерогатива. А с Соломоном, пусть и паразит, вел себя как нехороший мальчик.
— У него после того самого трепа с вами весь организм разладился, — выдал справку тогда еще живой Довлатов, а тот сам словно аршин проглотил в твоем присутствии. — Месяцами приходил в себя.
— Он не имеет права писать обо мне как о мертвом. Пусть дождется моей смерти. Недолго осталось.
— Я бы на вашем месте был счастлив, — сказал Довлатов почтительно. — Если он Эккерман, вы — простите — Гёте.
Сергуня был тонкий льстец. Он доводил прижизненные дифирамбы Иосифу до абсурда, который, однако, не дано заметить обольщаемому лестью. «Он не первый. Он, к сожалению, единственный» — вот одна из печатных нелепиц Довлатова про тебя, которая тебе так понравилась. Вот уж расстарался так расстарался!
— А как же остальные, включая Довлатова? — вякнула я.
А один общий знакомый — из бывших, твой бывший близкий друг, а теперь смертельный враг Дима Бобышев — и вовсе рассвирепел:
— Что значит — единственный? Что за холуяж! Вот уж лизнул так лизнул. Креативно лизнул. До самых гланд!
И схлопотал от меня по морде.
Но Довлатова было уже не остановить: доведя свою мысль-лесть до абсурда, сам абсурд Сергуня возводил в некую степень: лесть становилась все изощреннее, абсурд — соответственно — еще абсурднее. Альбом снимков знаменитых русских с анекдотами про них Довлатов выпустил под названием «Не только Бродский» — в том смысле, что и другие тоже, хотя его одного хватило бы для этой воображаемой доски почета русской культуры, Таков был намек.
Само собой, изощренная эта лесть льстила Иосифу, не говоря уже о том запредельном эффекте от противного, когда этот верзила, который мог тебе запросто врезать в рыльник, отправив в нокаут с первого удара, кадит тебе и пресмыкается. Довлатовские габариты не давали Иосифу покоя, и время от времени он проходился на их счет: «2 м х 150 кг = легковес», имея в виду его прозрачную, легкую, ювелирную прозу. На самом деле до двух метров не хватало четырех сантиметров, а вес ты и вовсе гиперболизировал, скруглил. Да и главная причина этого настороженно-реваншистского отношения к Сергуне была в другом. См. ниже.
— С его цыплячьим умишком? — кипятился Бродский по поводу Эккермана. — Поц он, а не Эккерман. Если б только обокрал, так еще исказит до неузнаваемости. Как принято теперь говорить, виртуальная реальность. Выпрямит, переврет, сделает банальным и пошлым. Пес с ним! А воспоминания друзей! Плоский буду, как блин.
— Могу тебя успокоить. Из нас никто не напишет про тебя ни слова, — сказала мама. — Если, конечно, переживем тебя, а не ты нас.
— Еще чего!
— Всё возможно.
— Теоретически.
Я промолчала, хотя и не собиралась сочинять гипотетический мемуар на случай твоей смерти. Но от слова свободна. Да и не мемуары это вовсе, а роман, хоть и пишу по воспоминаниям.
Иосиф в Египте
Кажется, я поняла: твои дутые похвалы той же природы, что и твои огульные филиппики, пусть и с противоположным знаком.
Из последних: разгромная внутренняя рецензия на роман Аксенова и выход из Американской академии, когда туда избрали иностранным членом Евтушенко, а его не забывал до самой смерти — за два с половиной месяца до кончины затеял новую против него интригу, когда Евтушенко взяли профессором Куинс-колледжа, и даже послал телегу его президенту. Отрицание на типовом уровне — как самого известного из шестидесятников-сисипятников, которому к тому же удалось сочетать официозность с диссентом? Давнишняя та обида — что Евтух, когда с ним советовались в гэбухе, посодействовал твоему перемещению из обреченной державы в куда более перспективную, о чем ты сам мечтал с младых ногтей? Или все-таки соперничество? Хоть и поэты разных весовых категорий, но Америка — не тот ринг, где зрители и рефери способны в этом разобраться. Для здешнего культурного истеблишмента вы оба — представители русской культуры в Новом Свете, два ее полномочных посла. Две статуи в довольно тесной нише, которая сужалась все более из-за потери интереса к России после того, как та перестала быть империей зла. Оказаться в одном городе — ты преподавал в Колумбии, Евтушенко в Куинс-колледже, — с твоей точки зрения, полный караул.
— А почему ты не отказался от Нобелевки в знак протеста, что ее давали разным там Иксам и Игрекам? — спросил папа. — Тому же Шолохову?
— Есть замечательное русское выражение…
— Рядом… — начали мы хором, зная наизусть все замечательные русские выражения, которые ты употреблял-злоупотреблял и называл инородной мудростью.
— Не сяду. Как и с Вознесенским. Близнецы-братья. Два брата-дегенерата. Вот и пусть сидят рядом. Я — пас. Гусь свинье не товарищ. Улетаю, улетаю. Шутка.
