Ирина Ободовская - Роковая красавица Наталья Гончарова
Есть еще одно обстоятельство, касающееся Натальи Николаевны, но относящееся к более позднему периоду. Фризенгоф в письме к Араповой сообщает, что в 1869 году, в бытность свою в Париже, познакомился с дочерьми Екатерины Николаевны Геккерн, к тому времени уже покойной. Встретился он, видимо, у своих племянниц (по жене) и с самим Дантесом-Геккерном. Вот что он пишет: «Однажды, уже не знаю как, в беседе с Геккерном, мы заговорили о вашей матери, и он затронул тему этой трагедии. Я сохранил воспоминание о впечатлении, которое я вынес от выражения правдивости и убежденности, с каким он возгласил и защищал – не чистоту вашей матери, она не была под вопросом, но совершенную невинность во всех обстоятельствах этого печального события ее жизни».
Как оценить это заявление Дантеса? Он, конечно, знал, с кем говорит, – Фризенгоф муж сестры Натальи Николаевны – и, быть может, хотел оправдаться в его глазах? Но не исключено, что под старость он был здесь действительно искренним.
Итак, из всех сообщений о так называемом свидании (скорее, его можно назвать «неожиданной встречей») наиболее близким к истине кажется свидетельство супругов Фризенгоф. Главный же вывод из всего сказанного – абсолютная невинность Натальи Николаевны. Ее обманули, завлекли в ловушку, в чем в первую очередь виновата Идалия Полетика. Это было ее местью Пушкину. Она, несомненно, принимала самое близкое участие в травле поэта. Отметим, что и А. Труайя в своей книге о Пушкине пишет, что имя Идалии Полетики было тесно связано с драматическими событиями (elle а ete intimement melee au drame).
В течение всей своей остальной жизни Полетика продолжала ненавидеть Пушкина, и когда в старости она жила в Одессе, где собирались поставить памятник Пушкину, она говорила, что специально поедет, чтобы плюнуть на него.
Многое еще неясно в преддуэльной истории, но несомненно, что Полетика сделала свой «вклад» в эти события. Она прекрасно понимала, что это свидание бросит тень на Наталью Николаевну, знала, как будет реагировать на это Пушкин, которому, конечно, жена все расскажет.
Есть основания считать, что Полетика была влюблена в Дантеса, а может быть, и была с ним в связи. Такое предположение позволяют сделать ее письма к нему, когда он был под арестом после дуэли. Не будем приводить их здесь, достаточно двух небольших выдержек, «…вы плохо меня знаете, ибо если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда». Уезжая, Дантес сделал Полетике дорогой подарок (кольцо или браслет): «ваш подарок на память меня растрогал, и я не сниму его больше с руки… он проникает мне в душу». Впоследствии Полетика поддерживала переписку с Дантесом и, когда бывала за границей, встречалась с ним.
Всякие отношения между домами Пушкиных и Полетики были, конечно, прерваны. Но много лет спустя Наталья Николаевна, бывая у Строгановых, встречалась там с Полетикой.
«Я вижу довольно часто ваших сестер у Строгановых, но отнюдь не у себя: Натали не имеет духа придти ко мне… Она никогда не говорит о прошлом. Оно не существует между нами», – писала Полетика Дантесам. Нет, именно оно существовало, это прошлое, и никогда не могло быть забыто…
«Addio, vita mia, ti amo»[129]
Двадцать седьмого января в пятом часу пополудни на Черной речке состоялась дуэль. Пушкин был тяжело ранен в живот. Дантес получил ранение в руку, которой он прикрыл грудь при ответном выстреле поэта.
Последние дни и часы жизни Пушкина запечатлены во многих воспоминаниях друзей и современников поэта. Они были опубликованы в советское время, но некоторые из них мало известны широкому кругу читателей. Приведем здесь те, которые связаны с характеристикой образа жены поэта.
Когда раненого Пушкина привезли домой, жена выбежала в переднюю и упала без чувств. Приехавший вскоре лейб-медик Арендт, осмотрев больного, признал рану смертельной. По настоянию Пушкина он не скрыл от него, что положение очень тяжелое. С этого момента Пушкин перестал думать о себе, и все его мысли обратились к жене.
«Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском», – сказал он доктору Спасскому.
«Княгиня[130] была с женою, которой состояние было невыразимо; как приведение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал ее умирающий муж. Он не мог ее видеть (он лежал на диване лицом от окон к двери); но он боялся, чтобы она к нему подходила, ибо не хотел, чтобы она могла приметить его страдания» (В. А. Жуковский).
«Это были душу раздирающие два дня; Пушкин страдал ужасно, он переносил страдания мужественно, спокойно и самоотверженно и высказывал только одно беспокойство, как бы не испугать жены. «Бедная жена, бедная жена!» – восклицал он, когда мучения заставляли его невольно кричать…» (П. А. Вяземский).
Когда состояние Пушкина ухудшилось, он просил друзей не давать излишних надежд жене, не скрывать от нее правду: «Она не притворщица; вы ее хорошо знаете, она должна все знать» (И. Т. Спасский). Он часто призывал к себе жену, несколько раз оставался с ней наедине…
«…Он думал только о своей жене и о горе, которое он ей причиняет. Между приступами своих ужасных страданий он звал ее, ласкал, утешал. Он говорил, что она невиновна в его смерти и что никогда ни на минуту он не лишал ее своего доверия и любви… Он просил также, чтобы к нему привели всех его четверых детей, и каждого благословил» (Е. Н. Мещерская).
«…1 час. Пушкин слабее и слабее… Надежды нет. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него… Александрина плачет, но еще на ногах. Жена – сила любви дает ей веру – когда уже нет надежды! Она повторяет ему: «Tu vivras!»[131] (А. И. Тургенев).
«…Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:
– Пушкин, Пушкин, ты жив?!
Картина была разрывающая душу…» (К. К. Данзас).
«Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние». Эти слова, записанные в дневнике Д. Ф. Фикельмон, нам кажется, ближе всех к тому состоянию, в котором находилась Наталья Николаевна после смерти мужа. Княгина Вяземская рассказывала Бартеневу, что «конвульсии гибкой станом женщины были таковы, что ноги ее доходили до головы. Судороги в ногах долго продолжались у нее и после, начинаясь обыкновенно в 11 часов вечера».
«…В субботу вечером я видела несчастную Натали, – писала брату 2 февраля 1837 г. С. Н. Карамзина, – не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли».
