Татьяна Умнова - Людовик XIV. Личная жизнь «короля-солнце»
Ги Брентон пишет: «Брак был заключен в 1684 или 1685 году (точной даты не знает никто) в кабинете короля, где новобрачных благословил монсеньер Арле де Шанваллон в присутствии отца де Лашеза. В течение нескольких месяцев никто ни о чем не подозревал. А затем придворные старожилы по множеству малозаметных деталей поняли, что отныне мадам де Ментенон перестала быть такой же женщиной, как все остальные. Она прогуливалась в Марли наедине с королем; она занимала апартаменты, ничем не уступающие королевским; Людовик XIV называл ее Мадам, выказывал к ней величайшее почтение и проводил в ее покоях большую часть дня; она на несколько секунд поднималась, когда входили дофин и Месье, но не считала нужным утруждать себя для принцев и принцесс крови, которых принимала только после прошения об аудиенции; наконец, она была допущена на заседания Государственного совета, где сидела в присутствии министров, государственных секретарей и самого монарха…»
Сомневающихся в том, что король женился на маркизе де Ментенон, становилось все меньше.
Мадам де Севилье писала дочери: «Положение мадам де Ментенон уникально, подобного никогда не было и не будет…»
Герцог де Ноай в своих «Мемуарах» утверждал: «Они совершенно определенно соединились узами тайного брака».
Все бывшие фаворитки Людовика в пору своего возвышения блистали больше, чем его вторая жена. И все же изо всех фавориток Людовика ее — скромную, лишенную страсти к стяжательству, — ненавидели больше всего. Больше, чем «чернокнижницу» Монтеспан. Франсуазу называли «черной королевой»: за неизменный черный наряд, и за то, что из-за нее прежде великолепный двор погрузился во мрак…
Под влиянием мадам де Ментенон двор Людовика XIV и правда сделался местом «настолько унылым, что здесь завыли бы с тоски даже гугеноты», как выразился один придворный остроумец. Больше не было балов, маскарадов, спектаклей. Дамы и кавалеры вынуждены были одеваться скромнее. Так хотел король. Потому что это считала правильным Франсуаза.
«Мадам Ментенон была женщиной не только суровой и жесткой: все в ней подчинялось приличиям и расчету. Ее набожность была не пылкой, порывистой, как у Лавальер, а сдержанной, обдуманной. Ее щепетильность всегда была выгодной для ее материальных интересов. Не лживая, но очень осторожная; не вероломная, но всегда готовая если не пожертвовать друзьями, то, по крайней мере, покинуть их; скорее создающая видимость добра, чем творящая добро. Без воображения, без иллюзий, эта женщина превосходила других скорее рассудком, чем сердцем. Она была вооружена против всех соблазнов. Страх скомпрометировать свое доброе имя защищал ее от всех опасностей», — писал о ней историк Тонен.
Над Людовиком посмеивались. Король — а выбрал фавориткой немолодую и непривлекательную женщину! «Французский король — противоположность другим государям: у него молодые министры и старая любовница», — говорил Вильгельм Оранский.
Понемногу и сам король соскучился. Он даже жаловался на холодность Франсуазы, теперь уже своей жены, ее духовнику, Годе де Маре, епископу Шартра, и тот сделал все возможное, чтобы склонить мадам де Ментенон к более рьяному исполнению супружеских обязанностей: сохранилось письмо, в котором епископ призывает свою духовную дочь больше внимания уделять тому, что «должно служить убежищем слабому мужчине, который без этого неизбежно погубит себя… Как отрадно свершать по велению добродетели то самое, что другие женщины ищут в опьянении страсти…»
Неизвестно, послушалась ли его мадам де Ментенон. А король старел, и он боялся кары Божьей, а рядом с Франсуазой, удерживавшей его от греха, он чувствовал себя защищенным. У него случилась еще одна любовная связь, с рыжеволосой красавицей Анной де Роан, но страх перед адскими муками пересилил похоть. Король вернулся к Франсуазе и уже более ей не изменял.
«Во внутренней жизни двора она пользовалась всеми преимуществами королевы, но в обществе она держала себя как самая заурядная придворная дама и всегда занимала последние места», — рассказывал Сен-Симон, вечный недоброжелатель мадам де Ментенон.
При жизни, да и после смерти мадам де Ментенон обвиняли в том, что она вмешивалась в политику и подталкивала Людовика к принятию неверных и зачастую жестоких решений, в частности — к отмене Нантского эдикта, даровавшего гугенотам свободу вероисповедания. Говорили, будто она, истая католичка, была вдохновительницей «драгонад»: карательных акций, во время которых королевские драгуны нападали на гугенотские поселения, убивая мужчин и детей, насилуя женщин и грабя все подчистую. Последнее обвинение неверно: «драгонады» ужасали мадам де Ментенон, тем более, что в душе она так и осталась гугеноткой, и ее добродетель, и ее стойкость, и ее неприязнь к придворным развлечениям — все это было истинно гугенотским… Да и не могла эта умная, тонко чувствующая женщина, основательница первого во Франции женского учебного заведения — приюта Сен-Сир для дочерей бедных дворян (который век спустя станет образцом для основания в России Смольного института) поддерживать почти средневековые жестокости.
И все же влияние ее на короля было значительным. Вопрос в том — насколько значительным. Тут даже современники расходятся во мнениях.
«Все хорошо, если это связано с ней; все отвергается, если делается без нее. Люди, дела, назначения, правосудие, помилования, религия — все без исключения в ее руках; король и государство являются ее жертвами, — писал о ней Сен-Симон. — В одном только она не изменяла себе: в страсти к господству и властвованию».
Герцог де Ноай спорит с ним в своих «Мемуарах», утверждая, что «влияние Ментенон было значительно меньшим, чем об этом говорили. Претензии на управление королем и государством не соответствовали ни ее характеру, ни склонностям ее разума».
С Ментенон общались и министры, и главнокомандующие. Она неизменно присутствовала в кабинете короля во время совещаний: сидела в углу, вышивала или читала, но — слушала все… Кто знает, о чем она потом говорила с Людовиком, когда они оставались наедине? Впрочем, король неоднократно говорил, что мадам де Ментенон никогда не спрашивает его о делах. Это он просит у нее совета.
Они прожили вместе тридцать лет. И союз их оставался гармоничным и спокойным. Видимо, королю, прожившему столь бурную жизнь, на склоне лет необходима была именно такая женщина: одновременно несокрушимая опора и тихая гавань.
Лежа на смертном одре, семидесятисемилетний король сказал своей восьмидесятилетней супруге: «Меня утешает в смерти только то, что мы скоро опять соединимся». Злоязычные придворные утверждали, будто мадам де Ментенон, выходя из покоев короля, пробормотала: «Эгоистом был, эгоистом и умрет! Ну и свидание он мне назначает!» Могла ли на самом деле эта осторожная и сдержанная женщина допустить такой промах — очень сомнительно. А вот предсмертные слова короля не вызывают сомнений.
