Михаил Гершензон - Избранное. Мудрость Пушкина
Этому определению жара, как движущего начала, соответствует у Пушкина столь же постоянное определение холода, как неподвижности: холод у него всегда характеризуется покоем, сонливостью, ленью: он как бы непроизвольно сочетает эти слова: «хлад покоя» или «холодный сон».
Но скучный мир, но хлад покоя
Страдальца душу волновал
Но что же теперь тревожит хладный
мир Души бесчувственной и праздной?
Прервется ли души холодный сон?
(«Любовь одна – веселье жизни хладной»).
Душа вкушает хладный сон
Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Ничто не трогает души твоей холодной
Но созерцание Пушкина насквозь конкретно: огонь в переносном значении он мыслит неизменно подлинным огнем, в составе тех признаков, какими обладает это физическое явление. Поэтому холод в символическом смысле означает для него именно угасание со всеми физическими признаками угасания – отвердением и померканием; холод для него – твердость и тьма. Он почти бессознательно соединяет эти понятия:
На поединках твердый, хладный
или:
Сердца иссохнут и остынут
Он пишет:
Во дни гоненья – хладный камень
а в черновой было: твердый. Или в «Братьях-разбойниках»:
Тот их, кто с каменной душой,
а в черновой было: холодною. Он пишет:
Души моей холодный мрак
Душа, померкнув, охладела
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый умиленью
XII
Итак, основной образ пушкинского миросозерцания построен, как у Гераклита, по принципу безусловного монизма. Он мыслит чистое бытие как невещественно-пламенеющую и светящую мысль, и, наоборот, душевную жизнь – как известные состояния одухотворенного вещества, как полный движения и, конечно, светящий жар, или холод с неподвижностью и тьмою. Это понимание души должно было привести Пушкина в его безотчетном мышлении к той же психологической теории, какую развил Гераклит. Если душа есть по существу движение-огонь, то в своих проявлениях она неминуемо осуществляет закономерные состояния вещества, то есть душевные процессы облекаются в одну из трех форм вещества, либо в газообразную, либо в жидкую, либо в твердую. Это предположение подтверждается многочисленными показаниями Пушкина.
К первому разряду (газообразность душевных состояний) относятся две группы свидетельств Пушкина. Первая обобщается мыслью, что некоторое душевное состояние разлито в воздухе, как бы и есть самый воздух, объемлющий человека, так что человек помимо воли дышит им. Так Пушкин говорит:
Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах
Он даже не подозревает странности и смелости своих слов, когда пишет в черновом наброске о Тавриде:
Покойны чувства, ясен ум,
Пью с воздухом любви томленье,
и немного ниже:
Тебя я посещаю вновь,
Пью (жадно) воздух сладострастья.
Как в другом месте, приведенном выше, он говорит: «Пылает близ нее задумчивая младость», так он скажет:
Одна была – пред ней одной
Дышал я чистым упоеньем
Любви поэзии святой
точно самый воздух, окружающий любимую женщину, насыщен любовью. Таковы же у него многочисленные речения «дышать счастьем», местью, изменой, – например:
Мы в беспрерывном упоенье
Дышали счастьем
Гирей, изменою дыша
Теперь дыши его любовью
(«Цыганы»).
Сюда же надо отнести такое выражение, где известное душевное состояние рисуется как насыщенная им воздушная струя:
Желаний огонь во грудь ее вдохнув
Вторую группу, по существу тождественную с первой, но по характеру образа отличную, составляют те речения Пушкина, в которых душа в целом или отдельное ее состояние представляется как бы особенной волной воздуха, пересекающей окрестный нейтральный воздух: «душа летит» куда-нибудь, или «лечу мечтой» куда-нибудь, Самое разительное место этого рода образ совершенно наглядный – уже было приведено выше:
и молнийной стрелой{145}
Душа к возвышенной душе твоей летела
чисто гераклитовский образ огненной воздушной струи,
К тебе я сердцем улетаю
и сердце понеслось Далече
Ум далече улетает
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной
Я пил, и думою сердечной
Во дни минувшие летал
Все думы сердца к ней летят
О ней в изгнании тоскую
В изгнаньи скучном каждый час,
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем
Куда с надеждой и тоской
Ее желанья улетали
Туда летят желания мои
Мечты летели за мечтами
На время улети в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою
Но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову
Лечу к безвестному отважною мечтой
И думой им во след летит
Наконец, иногда душевное состояние представляется Пушкину в виде воздушного существа, выделившегося из человека и реющего над ним:
Мечта знакомая вокруг меня летает
Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой
И сны зловещие летают
Над их преступной головой
И снова милые виденья
В часы ночного вдохновенья,
Волнуясь, легкою толпой
Несутся над моей главой
Там доле яркие виденья…
Вились, летали надо мной
и там же дальше:
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом:
За мной повсюду он летал
как в стихотворении к княгине З. А. Волконской:
И над задумчивым челом…
И вьется, и пылает гений.
Мы увидим дальше, что в «Илиаде» ярость Ахиллеса изображена совершенно так же – выделившейся наружу из него: вокруг его головы во время сражения пылает страшное пламя. Законы мифотворчества неизменны во все времена, им равно следуют и древнеэллинский рапсод, и русский поэт XIX столетия.
XIII
Столь же привычно Пушкину представление о душе как о жидкости, со всеми свойствами жидких тел. Душа в газообразном состоянии есть ее быстрое и равномерное движение в пространстве; душа как жидкость, во-первых, прикреплена к месту, заключена в некоторое вместилище, и во-вторых, подвержена температурным изменениям: согреваясь – волнуется или кипит, остывая – утихает. Здесь Пушкин чаще, чем где-нибудь, употребляет метонимии: грудь, сердце и кровь, либо как обозначения вместилищ, либо как синонимы душевной жидкости.
Для Пушкина нисколько не странно уподобление Байрона в его душевной жизни морю:
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим
Точно так же, – как жидкость, заключенную в водоем, – он изображает и собственную жизнь в известном наброске 1823 г.:
