Григорий Коновалов - Былинка в поле
Автоном чувствовал такую уязвимость свою, что ктонибудь пожалей его сейчас хоть словом, и он заплачет.
Раздергивало и знобило его в ночи, потом стало жарко, звезды над головой крошились, Тимкин голос не за плечом звенел, а где-то далеко, на полосе блестящего под луной наста. А Автоному очень хотелось захворать до беспамятства, до забвения всего, что с ним было в жизни, забыть скрывающегося под чужим именем брата Власа, не видеть глаза Марьки...
4
К правлению артели - дом Ермолая Чубарова - Максим Отчев приехал на паре своих коней затемно, чтобы никто не видел и не подумал, будто он норовит поучительный пример показать другим. Коней выпряг и вместе с жеребенком, все время толкавшимся под брюхом матери, крупной кобылы, завел под сарай, снял узды. Почуяв чужой запах и шевеление в темноте чужих коней, они всхрапнули, перекинулись игогоканьем и захрустели сеном.
Пока расчищал деревянной лопатой дорожки по двору, зажигал в доме лампы и затапливал голландку, внутри его все натягивалось, и чудилось ему, что вот сейчас из темного угла или с печки протянется чья-то рука и упрекающий голос хлестнет по сердцу: "Что тебе надо?!"
Уже роздымью взялся восток, но никто пока не сводил скотину на общее подворье, только Егор Чубаров приехал на своем саврасом и стал задавать сена осиротевшим братниным животным, пошумливая на коней под сараем. А потом приехал Колосков и Острецов, озябшими руками щупали горячую голландку.
- Гладите-милуете ее, как молодуху... все равно печка не ответит, почему анадысь руки подымали за новую жизнь, нынче каждый в свое дело по ноздри залез: кто за сеном поехал, кто убирается со скотиной, - сказал Отчев, снимая со стен семейные фотокарточки Ермолая и пряча их на божницу за иконы.
- А ты-то, батенька мой, разобрался? - смеясь глазами, спросил Колосков.
- Да тут трехлетний разберется: душа никудышная в человеке, узкая. Богатых лаем, а сами себя во сне видим на тройке борзых... Пока Василисин край не тронется, никто шагу не шагнет. Думать приходится. - И Отчев напомнил Острецову и Колоскову о том, что революция сломала межевые барьеры помещичьих и отрубных владений, хлынули крестьяне заимками, хуторами на вольные земли по речушкам, озерцам да суходолам. Селились широко, с размахом первопроходцев и первосевцев, двор от двора далеко голоса не услышишь летним зноем аль зимней вьюгой. Поначалу шалаши ставили, потом лопасы раскрылатили, чтобы кони и быки холодовничали полднем. Замаячили крышами у Васплисина края, но не загустили его, не втиснулись меж домов - остановило крутоложье. Василисин край, Хивой прозываемый, незримо отмеживался от других краев Хлебовки строгостью, порядком, круговой порукой. Даже женились тогда на родственницах, работали вроде сообща, но каждый собирал урожай со своего участка, негласно закрепленного навечно. Маткой этого небольшого улья была Василиса, к слову ее прислушивались, приговора ее побаивались.
- Что же получается? - огневался Острецов. - Третьего дня согласились полюбовно, а теперь разбежались, как суслики по своим норам? Поднажмем осложением индивидуалов, оорежем землю - запоют сознательным голосом.
- Эх, Захар Осипович, всю жизнь пасешься среда женщин, тайную силу ихнюю не знаешь. За ночь-то развели они своих любых мужиков по старым дорожкам...
С женщинами надо толковать, товарищ Колосков. Попробуйте приручить мою сваху Василису. За ней хивинские бабы, как пчелы за маткой, полетят. Думать надо.
- Есть в районе одна по работе среди женщин. Вызвать?
- Это какая о Восьмом марта по бумажке читает да спотыкается, как слепая кобыла? Не сладит с Василисой, с ней впору мужику, да не всякому зашибет словом.
Зашли к Чубаровым, а там дележка в разгаре: Автоном собрался уходить из семьи. Марька держалась за стариков.
Ковались на сковороднике, и Автоному достались игреняя кобыла, полуторница-нетель. С этим добром он и хотел уйти из дома. Но Отчев, оттеснив его в угол, уговаривал:
- Без ножа режешь, голову сымаешь... Какой же ты заместитель председателя и полевод, если жену родную не уговоришь взглянуть на правду?
- Ты отец, ты и виноват: в девках начала по Евангелью жить-глупить, а ты не суперечил... Уморился я убеждать. Один вступлю, глядишь, и они за мной потянутся.
- Убеждай, калякай на всю глубину, только, ради Христа, не трогай ихнего бога, не выводи баб из себя.
Один ты, без семьи, не очень-то богатая находка для артели... Люди подумают, понарошке ты с артелью играешь.
Захар Острецов подсел к Кузьме, уткнувшемуся в Библию, нажимал задушевным голосом:
- Уж кому другому, а тебе, Кузьма Данилыч, надо бы идти в колхоз впереди всех. Ты страдал при царе, каторги хлебнул...
Кузьма поднял косматую голову от книги, обиделся, на поняв Захара:
- Не попрекай каторгой, жизнь не проживши. Не отказывайся заранее от сумы да от тюрьмы. Моя дела темная, куды народ, туды и я, как капля в речке.
Василиса сидела за столом, откинув платок на плечи, красуясь холеным породистым лицом и молодой белой шеей.
- Вторую каторгу добровольную мой старик не хочет:
года не те.
- Ты что же. тетя Василиса, колхоз считаешь катсргой? Это же контрреволюция! - устыдил свою молочную мать Захар.
- Не знаю, голубь мой, не ведаю, может, и рай ждет вас. Ты-то манишь, ульстить хочешь, а сам знаешь, что за обиход получается? Вот ты, Колосков Онпспм Петрович, будешь с нами кашу из одного котла есть? А вдруг и кашд не будет, а ритатуй одпн, а?
Весело ответил ей Колосков:
- Не буду, Василиса Федотовна. И вам не желаю, чтобы вы хлебали рптатуп из общего котла. Пли за мосол в обжорки играли. Работать будете сообща, получать по труду...
- Сватья Васена, я буду делить с вамп все, - решительно втиснулся в разговор расторопный Отчев, успевший выпроводить Автонома в магазин за водкой, шепнуть Марьке, чтобы она самовар разжигала, наказать Фиене заманить соседских женщин. - Строгая и умнейшая у нас Василиса Федотовна, а об Онпсиме Петровиче очень даже сказала ни к стенке, ни к лавке, а так стоит твое слово посередь пзбы, хоть палкой выгоняй. Давайте прикинем, какую силу наберем мы все вместе. Трактор, машины по карману тебе одной? А без машин не очень-то поладпшь с землей. Ты глаза не опущай, давай серьезно думать...
Уж и самовар поставила Марька на стол, соседки прпходили и, помявшись, подсаживались к чаю, уж от порога тянулся в горницу дымок, будто тайно самогонку гнали, - Егор Чубаров и Семка Алтухоз баловались самокрутками, гуекая струп из обеих ноздрей в рукава, - а Отчев все лляновал, сколько распашут залежей, скота разведут.
Васплпса прервала его, велела выпить по рюмке - обычно негостеприимная, ньше она, измаянная раздорами з семье, не тяготилась посторонними. И даже задумалась неожиданно для себя по-новому над тем, почему этп серьезные люди - Колосков, Отчев, Острецов, оставив своп дела, семьи, пришли говорить с ней о жизни.
