Николай Байбаков. Последний сталинский нарком - Выжутович Валерий Викторович
В рассказе Доброхотовой нет ни грамма гротеска — это суровый реализм. Все так и было. Советская хозяйственная система поклонялась идолу, имя которому — План. «План — закон, выполнение — долг, перевыполнение — честь», — внушали плакаты. Как правило, план брали штурмом в конце месяца. Этому помогали два безотказных инструмента — кнут («положишь на стол партбилет») и пряник («будет премия всей бригаде»). Руководители советских предприятий оставили об этом сотни воспоминаний. Александр Ляшко, председатель Совета министров Украины, а в 1950-е годы инженер, заместитель начальника цеха, заместитель директора на Ново-Краматорском машиностроительном заводе в Донбассе, рассказывает:
«Директора находились под постоянным страхом быть не только снятыми с работы, но и привлеченными к уголовной ответственности. И это была не простая угроза… К сожалению, она приводилась в действие беспощадно, калеча жизнь одних людей в назидание другим, создавая нервозную обстановку во всех эшелонах руководства. Вместо того чтобы создавать условия для работы, приезжали комиссии и громили, давили по всем линиям. Одну из таких комиссий, направленных в Донбасс из Киева, возглавлял секретарь ЦК Компартии Украины Демьян Коротченко. Директора говорили о нем так: “Приехал Дед с ножом и веревкой: кого резать, а кого вешать”».
Но экономика все трудней поддавалась планированию, все хуже слушалась «ножа» и «веревки». Ей требовались иные регуляторы. Но слово «рынок» и производные от него были страшной крамолой. Другое дело, если ввести некие рыночные (не произнося этого слова) механизмы в планово-распределительную систему. Именно это и предпринял Косыгин, не подозревая, что впрячь в одну телегу «коня» и «трепетную лань» — задача заведомо невыполнимая. То есть впрячь-то легко, но телега не тронется с места.
Тем не менее попытка была предпринята. Попытка серьезная и по тем временам просто отважная. Ее историческое значение уже тогда, не дожидаясь результатов, оценил экономист Александр Бирман. В своей статье «Мысли после пленума», вышедшей в 1965 году в 12-м номере «Нового мира», он назвал хозяйственную реформу, провозглашенную на сентябрьском пленуме ЦК КПСС, «третьей по значению за все сорок восемь лет существования Советского государства». Первой реформой он считал переход к нэпу в 1921 году. Второй — изменение условий хозяйственной деятельности 1929–1932 годов, когда предприятие, а не трест, как было до этого, стало основным экономическим механизмом; коммерческий кредит с использованием векселей был заменен прямым банковским кредитованием; 86 видов платежей были сведены в основном к налогу с оборота и отчислениям от прибыли; безвозвратное финансирование капитальных вложений стало преобладающим.
Да, попытка ввести рыночные элементы в советскую экономику была отважным шагом. Но уже не смертельно опасным для инициатора. Его отвага укреплялась преодоленным «культом личности», некоторым «размораживанием» официальной идеологии, заметным раскрепощением общественного сознания. В стране стали возможны и открыто проходили дискуссии, в том числе и на экономические темы.
Журналист Игорь Карпенко, работавший в те годы в «Известиях» и не раз привлекавшийся к работе над косыгинскими докладами, вспоминал «реформаторскую» атмосферу 1960-х:
«Невероятная популярность экономических изданий и публикаций, возникновение деловых экономических клубов, повальная экономическая учеба, на несколько лет (событие просто невероятное!) заменившая партийную учебу, впрочем проходившая все же под эгидой системы партийного просвещения, — вот что было приметами того времени. Экономике отводилась львиная доля газетной площади, а высшей доблестью журналиста считалось его умение читать бухгалтерский баланс. С газетных и журнальных полос годами не сходили публикации о НОТе [НОТ — научная организация труда. — В. В.] — по примеру “Уралхиммаша” это движение охватило буквально все предприятия страны. Развернулись бурные дискуссии о плановых показателях… Впрочем, не только дискуссии. Каких только показателей не испытывали в десятках экспериментов отрасли народного хозяйства: нормативную стоимость обработки, условно чистую и даже “чистую” прибыль, товарную продукцию, многочисленные варианты измерения трудоемкости и т. д. Часть из них были надуманными, наивными, предназначенными скорее для кандидатских диссертаций, чем для практической деятельности. Однако были и по-настоящему интересные, актуальные даже для сегодняшнего дня. Например, швейное объединение “Большевичка” планировало свое производство по прямым заказам потребителей, главным отчетным показателем стала для нее полученная прибыль. Еще острее и современнее был эксперимент на ленинградских и московских автотранспортных предприятиях, которым планировали всего два показателя: прибыль и отчисления в бюджет».
Иначе говоря, общество было подготовлено к серьезным экономическим преобразованиям. Что они необходимы, понимали не все. Но знающие люди (директора предприятий, экономисты, наиболее просвещенные партаппаратчики) не питали иллюзий относительно состояния экономики. В стране постоянно росло количество предприятий и отраслей. В середине 1960-х первых было уже 47 тысяч, вторых — три сотни, что сильно снижало эффективность директивного планирования, хорошо показавшего себя в условиях мобилизационной экономики и беспомощного в мирное время. Все очевидней становилась неэффективность централизованного административного управления с его жесткими рамками. Все заметней увеличивался дефицит промышленных, а особенно продовольственных товаров, впервые на многие из них начали расти цены. Кроме того, резко снижалась эффективность производства, срывались планы капитального строительства, десятки миллиардов рублей вязли в «незавершенке» и «долгострое». Падала производительность труда, снижались темпы технического прогресса, шел под уклон уровень жизни людей. И все острей ощущался недостаток ширпотреба вкупе с его убожеством — не случайно эту реформу назовут «революцией обывателей», и Косыгин был первым из советских вождей, кто встал на их, обывателей, сторону, осознав, что общество устало от бесконечной чрезвычайщины, люди хотят нормально жить, есть качественную еду, прилично одеваться.
Косыгинскую реформу обычно датируют брежневской эпохой. Но как-то забывается, что зарождалась она еще при Хрущеве. И Брежневу ничего не стоило прервать последнюю «авантюру Никиты», не дать ей ходу. Он не сделал этого. Почему? Считал эту реформу неотложной и важной? Или, наоборот, сомневался в ее необходимости, но не рискнул перечить велениям экономики? Или, зная настороженное отношение партаппарата к любым новациям, а к этой особенно (тому немало свидетельств, и мы их далее приведем), он использовал Косыгина как «реформаторскую» ширму для себя? Кажется, мы усложняем. Скорее всего, ему было все равно. Он просто свалил эту реформу на Косыгина. И занялся куда более посильными для себя и более приятными делами: написанием мемуаров с переносом центра действий Второй мировой войны на Малую землю, коллекционированием наград, охотой, созерцанием хоккея. И в этом смысле он сделал для реформы даже больше, чем мог: он ей не мешал. Она шла поначалу своим чередом.
Вольно или невольно Байбаков оказался на острие этой реформы — как заместитель ее инициатора, а главное — как председатель Госплана, краеугольного ведомства в той системе, которую предполагалось подвергнуть оздоровительной, но весьма болезненной (и в первую очередь для ее столпов) процедуре. Разделял ли он идеи реформы или просто следовал в кильватере главы Совмина, которому был непосредственно подчинен? Являлся ли подлинным энтузиастом хозрасчета или просто отбывал номер, послушно «претворяя в жизнь решения партии и правительства»?
Разумеется, Байбаков не был ни рыночником, ни сторонником по-настоящему глубоких преобразований экономики. Косыгин тоже не был таковым. Но ему и его реформам требовался такой человек, как Байбаков, — аполитичный (в смысле чуждый партийного фанатизма), компетентный, работоспособный, здравомыслящий и при этом лояльный. Так что есть основания полагать, что в лице Байбакова Косыгин нашел настоящего сподвижника. Известно, что Байбаков энергично пытался внедрить механизмы, смягчающие дефицит товаров народного потребления, тяжело переживал сворачивание косыгинских реформ («вдвойне тяжело, — пишет журнал “Баку”, — потому что причиной сворачивания стали легкие “нефтяные” деньги 1970-х; Байбаков-экономист не мог до конца победить в себе Байбакова-нефтяника»), с горечью наблюдал за тем, как теряет волю после тяжелой болезни его шеф Косыгин.
