Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8
Очаровательную деву схватили, заперли, объявили, что она виновна, присудили к общей исповеди и к покаянию до конца жизни. Она получила отпущение грехов от нашего кардинала Поццобонелли, великого понтифика амвросианского обряда, который, приобщив ее к таинству конфирмации, поменял ей имя Терезы, данное ей при крещении, на Марию-Магдалину, желая этим направить ее на верный путь спасения, имитируя этим раскаяние ее новой святой покровительницы, по которой она отныне строит свою жизнь. Ее приписали к прихожанкам этого города, где наша семья обладает правом патронажа. Это монастырь, не доступный для посещения, где затворницы живут вместе под управлением настоятельницы с мягким характером, созданным, чтобы уменьшить тяготы, что они терпят, будучи лишены всех радостей света в своей полной изоляции. Они могут только трудиться и молиться богу и не видят другого мужчины, кроме священника — своего исповедника, каждый день служащего мессу. Мы единственные, кому м-м настоятельница не может запретить вход в эту святую тюрьму, и она не решается исключить также и тех, кто приходят с нами.
Бедная Мария-Магдалина! Ах, варвары! Этот рассказ заставил меня побледнеть. Как только граф заявился, сама настоятельница вышла встретить его у дверей. Мы вошли в большую залу, где мне очень легко было отличить одну прославленную среди прочих пяти или шести кающихся, которые показались мне некрасивыми. Они встали, прекратив шить или вязать. Одна лишь Мария-Магдалина, несмотря на строгий покрой своего шерстяного одеяния, меня поразила. Я увидел красоту и величие в ее скорби и перед моими мирскими глазами, вместо греха, ужасного и безобразного, мне представилась сама святая невинность; она держала свои прекрасные глаза устремленными долу. Но каково было мое изумление, когда, подняв свои глаза и обратив их на мое лицо, она вскричала:
— Боже, что я вижу! Святая дева Мария, приди мне на помощь! Изыди отсюда, мерзкий грешник, хотя ты достоин пребывать здесь еще более, чем я.
Я не почувствовал никакого расположения смеяться. Настоятельница сразу сказала мне, что несчастная сошла с ума, если, конечно, она меня не узнала.
— Нет, мадам, потому что она не могла меня никогда видеть.
— Я верю, но она сумасшедшая.
Факт тот, что в этой выходке мне легче было бы распознать возмущенное здравомыслие, чем явное сумасшествие. Она взволновала меня, я с трудом удержал слезы. Я попросил графа не смеяться, но мгновение спустя Мария-Магдалина перешла все границы, и я увидел симптомы гнева, граничащего с безумием. Она просила настоятельницу заставить меня уйти, говоря, что я явился сюда лишь для того, чтобы ее мучить. Эта дама, мягко укорив, отослала ее, сказав, что та ошибается, и что те, кто приходит ее повидать, не желают ничего иного, как призвать на нее божье благословение. Она явила твердость сказать ей, что никто в мире не был большим грешником, чем она. Несчастная покинула нас, проливая потоки слез и пронзая мне душу своими рыданиями.
Если бы я был главнокомандующим победоносной армии и оказался в этом городе в подобной ситуации, я бы, скорее всего, взял бы за руку Марию-Магдалину и увел бы ее с собой, награждая ударами трости эту медоточивую аббатису, если бы она вздумала противиться моей воле. Она сказала нам, что у этой девушки ангельский характер и что она наверняка стала бы святой, если бы до того не сошла с ума. Она сказала нам, что та попросила ее снять из молельни две картины, из которых одна представляет святого Луиса Гонзаго, а другая — святого Антония, потому что эти святые образы ее привлекают и она ощущает непреодолимую потребность в удовлетворении этой тяги, несмотря на исповедника, который не хочет об этом и слушать.
Священник был тупица, а эта настоятельница была неглупа. Мы покинули этот бесчеловечный дом, все четверо грустные оттого, что наблюдали этих жертв тирании. Если истинна наша святая религия и душа великой Марии-Терезии должна обрести место в том, что называют вечностью, иными словами, в иной жизни, она должна быть осуждена, по крайней мере, если она не раскаивается, хотя бы за то, что, даже не совершая другого зла, причинила разными способами зло тысячам бедных девушек, извлекавших пользу от своих прелестей. Бедная Мария-Магдалина стала сумасшедшей и оказалась в аду при этой жизни потому, что природа, божественный повелитель всего сущего, одарила ее самым ценным из своих даров. Она им слишком злоупотребляла, это возможно, но за эту провинность, которая, без преувеличения, есть самая малая из всех, следует ли налагать на нее самое тяжкое из всех наказаний?
Возвращаясь в замок, графиня Клементина, которой я подал руку, разражалась время от времени легкими смешками. Это меня заинтересовало.
— Смею ли я спросить, прекрасная графиня, чему вы смеетесь про себя?
— Прошу меня извинить. Я смеюсь не над тем, что она вас узнала, потому что она, должно быть, ошиблась, но над вашим удивлением, которое вы выказали, когда она сказала, что вы заслуживаете быть запертым еще более, чем она.
— И вы полагаете, что это возможно?
— Я? Боже сохрани; но скажите мне, почему сумасшедшая не атаковала таким образом моего зятя?
— Очевидно, она сочла мой вид более греховным, чем его.
— Это единственное соображение; и вот поэтому-то не следует никогда обращать внимания на высказывания сумасшедших.
— Прекрасная графиня, ваше замечание иронично, но я приму его с хорошей стороны. Я, возможно, великий грешник, как я и выгляжу, но согласитесь, что красота должна послужить мне оправданием, потому что зачастую я оказывался соблазнен именно ею.
— Не понимаю, почему императрица не развлекалась также и заключением мужчин.
— Потому что, возможно, она надеялась увидеть их у своих ног, когда они больше не найдут девушек.
— Ох! Вы шутите. Скажите также, что это оттого, что не могла простить своему полу пренебрежения добродетелью, которой сама обладала в высшей степени, и которой можно столь легко достичь.
— Я не сомневаюсь, мадемуазель, в добродетели императрицы, но, с вашего разрешения, и говоря вообще, весьма сомневаюсь в той легкости, что вы предполагаете в достижении добродетели, которую именуют воздержанием.
— Каждый говорит и думает согласно представлениям, которые извлек из изучения себя самого. Часто принимают за добродетель воздержанность у того, у кого нет никакой заслуги в том, чтобы быть воздержанным. Вы можете счесть трудным то, что мне кажется очень легким, и наоборот. Мы оба будем при этом правы.
Эта девушка показалась мне второй К…, с той разницей, что придавала важное значение своему рассуждению, в то время как Клементина излагала мне свою доктрину небрежно, с видом полнейшего безразличия. Она заставила меня замолчать. Какой образчик здравомыслия! Я чувствовал себя униженным, что высказывал ей за столом легкомысленные суждения. Ее молчание и быстрота, с которой кровь бросалась ей в голову, когда она должна была отвечать, заставили меня предположить в ее концепции нехватку сложных идей, которая не делала чести ее уму. Избыточная робость часто означает всего лишь глупость. Маркиза К…, более закаленная в сражениях, чем Клементина, хотя бы в силу возраста, была, возможно, более сильна в диалектике, но Клементина дважды уклонялась от моих вопросов, что является вершиной мастерства для девицы высоких достоинств, долг которой не открывать своих сокровищ кому-то, кто, возможно, недостоин их познать.
