Ольга Орлова - Газданов
И было все в «Третьей жизни»: и любовь к Клэр, и гимнастика, и преподаватель Закона Божьего в харьковской гимназии, и признания Горькому о невозможности высказаться до конца, и рождение на Кабинетской. Только рассказано все было иначе, и почти никем не было услышано.
Во многом именно публикации в «Современных записках» сформировали о Газданове мнение, которое четыре десятилетия спустя озвучил Борис Зайцев: «…России он почти не видел — маленьким попал в Болгарию и т.п. Писатель даровитый, но впечатление странное производил: иностранец, хорошо пишущий на русском языке…»
Действительно, вещи, которые опубликовал Газданов за десять лет сотрудничества в «Современных записках», не являлись продолжением традиций русской прозы XIX столетия в том смысле, в котором оно понималось редколлегией. Более того, они не были продолжением и его собственных писательских традиций, о которых уже можно было судить по предыдущим рассказам и роману. Это был своеобразный творческий зигзаг — удаление от собственного жизненного опыта и максимальное приближение к художественному осмыслению эмоций как таковых. Внешним проявлением этого зигзага был тот факт, что Газданов (за исключением упомянутого «Железного Лорда») как бы теряет своего автобиографического героя-повествователя.
И вместе с тем сотрудничество Газданова с «Современными записками» показательно, ибо в это время Гайто ведет поиск в ином направлении. Взгляд Газданова, сосредоточенный в период публикаций в «Воле России» и «Числах» на процессе умирания, обращается к процессу выживания. Прежняя проблема газдановских рассказов — проблема «исчезновения всего», как назвал ее Поплавский, сменяется проблемой сохранения.
В 1932 году он пишет рассказ «На острове» — воспоминание о Шумене, где воспроизведет слова своего директора гимназии: «В мире есть три рода борьбы за существование: борьба на поражение, борьба на уничтожение и борьба на примирение. Помните, что самый лучший и самый выгодный род борьбы — это борьба на примирение».
Слова эти, написанные Гайто во время вступления в братство каменщиков и звучащие словно масонский код, станут ключевыми для Газданова-писателя середины 1930-х, когда он приступит к следующему роману.
ЭМИГРАНТСКИЕ ИЛЛЮЗИИ
Мудрый путешественник странствует лишь в своем воображении.
Сомерсет Моэм
Многое изменилось в жизни Гайто с тех пор, как он положил в стол «Алексея Шувалова». Первая половина 1930-х оказалась «смутным временем» в его жизни. Он разрывался между студенческой скамьей, шоферским креслом и писательским столом. В письмах к матери он жалуется, что автомобильная езда отнимает слишком много времени и ему некогда работать. Горькому он сообщает, что может писать по десять часов подряд. В итоге за три года — всего девять рассказов.
Сорбонной решено было пожертвовать, и он оставил университет. Потери друзей, утрата надежды на возвращение на родину чередовались с радостями от редких маминых писем и столь же редких литературных успехов.
Однако Гайто не покидало чувство легкого сожаления, когда он вспоминал о недоработанной рукописи «Алексея Шувалова», сохранившейся с 1930 года в небольшой коричневой тетради. Нет, он не чувствовал в себе сил вернуться к роману — все те события и монпарнасские трагедии казались уже далекими и словно бы отодвинулись от него. Литературные собрания как-то сами собой стали затухать. «Кочевье» собиралось все реже и реже, а к середине 1930-х заседания совсем прекратились.
Редкие творческие вечера, на которые собирались русские писатели, посвящались отдельным авторам и напоминали скорее отчет о проделанной работе, чем бурные диспуты 1920-х о поисках пути к подлинному искусству.
Но Газданов по-прежнему был готов писать о современной жизни, внутренне соглашаясь с замечанием Осоргина, что по первому роману нельзя судить о молодом писателе, потому что он питается опытом собственной памяти. Гайто уже знал, что писатель начинается там, где начинается художественный вымысел. К тому времени он освоил новую реальность достаточно для того, чтобы начать искать в ней неведомые маршруты. «Счастье», «Третья жизнь», «Водопад» — все они родились уже здесь, из его нынешних чувств, и потому обращены к настоящему времени. Он почувствовал, что больше не нужно ни реанимировать, ни идеализировать свое прошлое, чтобы создавать художественные тексты, и это придавало ему сил. Он больше не питался импульсами давно прошедшей жизни, но, что намного важнее, мог уже ощутить необходимые импульсы в своем времени.
Именно поэтому он задумал новый роман, совершенно отличный от «Шувалова» и абсолютно далекий от мрачных монпарнасских реалий, — историю, наполненную счастьем, любовью, тончайшими душевными переживаниями героев, не ведавших горя и нищеты. На первый взгляд все это могло показаться странным, поскольку в его собственной биографии не было событий, которые внушали бы столь наивный оптимизм. Однако ни одно произведение не рождается на пустом месте. Были и у Гайто некоторые основания для мечтаний.
Одно из них — то, что на казенном языке чиновничьих отчетов называлось «стабилизацией жизни эмигрантской молодежи». Стабилизация, разумеется, была вынужденной.
В кругу Гайто это выглядело так: утратив надежду на профессиональный литературный заработок, те, кто выжил, обзавелись семьями и хоть сколько-нибудь приличной работой — ведь семьи надо было кормить. Среди литературной молодежи не осталось почти ни одного чернорабочего, зато появилось много отцов и матерей.
Вадим Андреев, Володя Сосинский и Даниил Резников давно оставили университет, как и Гайто, и женились на трех сестрах Черновых. Ольга, Ариадна и Наталья были дочерьми лидера эсеровской партии, министра земледелия Временного правительства и председателя Учредительного собрания России Виктора Михайловича Чернова. Семья Черновых была небогата, но в эмиграции славилась открытостью, гостеприимством, была близка с Мариной Цветаевой, Алексеем Ремизовым. Яркие, красивые, образованные сестры и в замужестве продолжали дружить между собой. К середине тридцатых у Андреевых и Резниковых уже были дети. Даниил Резников раньше других отошел от литературы и занялся коммерцией. Володя Сосинский работал фотографом, линотипистом, потом открыл собственную маленькую типографию, и хотя доход был невелик, но на литературу времени оставалось все меньше и меньше.
Жертвовать относительным благополучием ради удовлетворения творческих амбиций — такое положение было привычным среди эмигрантской молодежи, но не у всех хватало духу делать это за счет своей семьи. Особенно если некоторый творческий спад компенсировался личным счастьем.
