С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью...
от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что
же? Видим, за паровозом что есть силы скачет маленький жеребенок. Так
скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его.
Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его
поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень
много. Конь стальной победил коня живого".
В той поездке с Есениным был Анатолий Мариенгоф.
При встрече в 1957 году я спросил его:
- А цвета гривы у жеребенка не помните?
- Как не помню: красный, - не задумываясь, ответил Мариенгоф. - Сергей
и здесь остался верен своему правилу, как он однажды сказал: "Растить образ
из быта", то есть из жизни. Он и о кошках не придумал, знаете?
О кошках я знал.
Еще мальчишкой, случайно заполучив на ночь растрепанный томик Есенина,
я впервые прочитал одно из стихотворений с посвящением: "Сестре Шуре". Оно
сразу легло на сердце, но начальные строки показались странными.
"Ну, хорошо, - рассуждал я, - кошек на свете в самом деле много. Но
неужели поэт и его сестра однажды пытались их считать?"
Оказывается, пытались.
Александра Александровна позже рассказывала:
- Ехали мы на извозчике, и нам то и дело попадались кошки. Я сказала
Сергею, что столько их никогда не видела. Он рассмеялся и говорит: "Давай
считать..." Как заметит - вскакивает с сиденья: "Вон, вон, еще одна!" А на
следующий день прочитал стихи "Ах, как много на свете кошек...".
"...Его жизнь была его поэзией, его поэзия была его жизнь" - эти слова
Тургенева о Гёте можно без натяжки соотнести с Есениным.
Все рождалось из увиденного, пережитого... И потому ему были не по душе
подражатели и верхогляды. "Ни одного собственного образа! - отозвался поэт о
стихах кого-то из них. - Он сам еще не пережил того, о чем с чужих слов
говорит".
Прочитав есенинскую строку: "...рыжая кобыла выдергивала плугом
корнеплод", можно не сомневаться, что и в действительности кобыла была
рыжей, а не дымчатой или, скажем, серой в яблоках. "Вынул я кольцо у
попугая..." - значит, был с ним такой случай, был попугай и кольцо было.
Если, обращаясь к собаке знаменитого артиста, поэт называет ее Джимом,
наверняка она носила такую кличку.
"Каждая строчка его говорит о чем-то конкретном, имевшем место в его
жизни. Все - вплоть до имен, которые он называет, вплоть до предметов" - это
свидетельствует Софья Виноградская, писательница, которая была знакома с
Есениным и хорошо знала его быт, взаимоотношения с различными людьми.
Источник поэзии - жизнь.
"Все мои стихотворения... вызваны действительностью и глубоко в ней
коренятся" - это высказывание Гёте Есенин мог бы повторить, не изменив в нем
ни слова.
Из произведений Есенина нам известно, как в разные годы он выглядел
("желтоволосый, с голубыми глазами" или "худощавый и низкорослый"), как
одевался ("шапку из кошки на лоб нахлобучив" или "в цилиндре и лакированных
башмаках"), как ходил ("легкая походка" или "иду, головою свесясь"), где
бывал ("нынче вот в Баку" или "стою я на Тверском бульваре"), с кем дружил
("Поэты Грузии! Я ныне вспомнил вас" или "в стихию промыслов нас посвящает
Чагин"), как звали его отца ("Какой счастливый Александр Есенин!..").
Так - деталь за деталью, штрих за штрихом - и возникает образ поэта во
всей жизненной реальности. Не абстрактный "лирический герой", а конкретный
живой человек. Его видишь: вот он идет, кому-то приветливо машет рукой; вон
он беседует с другом, гладит собаку; приехав в родительский дом, сбрасывает
ботинки, греется у лежанки.
- ...Все они думают так: вот - рифма, вот - образ, и дело в шляпе:
мастер, - говорил Есенин о стихотворцах-ремесленниках. - Черта лысого -
мастер... А ты сумей улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть; вот тогда ты -
мастер!
Сам он умел не только "улыбнуться в стихе...".
В лирике Есенина запечатлены "диалектика души" поэта, его художническое
восприятие многообразия изменяющегося мира. "...Нет ни одного мотива его
стихов, который не был бы мотивом его жизни, - утверждает мемуарист, - и
наоборот, в жизни его не было ничего, что не было бы так или иначе отражено
в его стихах".
Он не преувеличивал, считая свои стихи достовернейшей автобиографией.
Слова он черпал из своего сердца. А сердце его тысячами незримых нитей было
связано со многим из того, что вобрали в себя беспредельно огромные понятия
- жизнь, эпоха...
Он рассказал о времени через себя.
Он рассказал о себе через время.
4
В один из дней 1925 года с Есениным встретился Качалов. "Меня поразила
его молодость, - рассказывал друг поэта. - Когда он молча и, мне показалось,
застенчиво подал мне руку, он выглядел почти мальчиком, ну, юношей лет
двадцати". Есенин начал читать стихи. Качалов видел "прекрасное лицо: спокойное (без гримас, без напряжения, без аффектации, без мертвой
монотонности поэтов), спокойное лицо, но в то же время живое, отражающее все
чувства, которые льются из стихов...".
О том же годе вспоминает писатель Никитин: "Встреча, как всегда,
началась стихами. Я не узнавал темного, мутного лица Сережи, разрывались
слова, падала и уносилась в сторону мысль, и по темному лицу бродила не
белокурая, а подбитая улыбка".
Так пей же, грудь моя,
Весну!
Волнуйся новыми
Стихами! -
вырывается у поэта, когда он чувствует прилив новых сил, когда он - "товарищ
бодрым и веселым".
И безысходная тоска сжимает его сердце в минуты душевного упадка,
подавленного настроения:
В ушах могильный
Стук лопат
С рыданьем дальних
Колоколен.
Но и в такие моменты ему чужда и надрывная слезливость, и мировая
скорбь. "Что случилось? Что со мною сталось?" - спрашивает себя поэт
бесхитростно и откровенно.
И с той же обезоруживающей прямотой, лишенной митинговой крикливости и
наигранного пафоса, он восклицает: "...Так хочется и мне, задрав штаны, бежать за комсомолом".
Новое властно влекло к себе, звало "постигнуть в каждом миге Коммуной
вздыбленную Русь". И поэт откликался на этот зов стихами о Ленине, "Песней о
великом походе", "Анной Снегиной", "Балладой о двадцати шести",
