Юрий Бондарев - Выбор
— Афонский монах, видите ли, каждую ночь ложился между двумя девственницами и не трогал ни одну из них. Ха-ха, представляете муки укрощенной плоти?
— Н-да, монах, — неопределенно сказал Илья. — Читал где-то я, читал. Не в житии ли святых?
— Затрудняюсь ответить. Запамятовал в суете мирской.
«Эк он хочет понравиться Илье, но… зачем?» — нахмурился Васильев, доставая из шкафчика бутылки с айвовым соком, взглянул на обаятельно-словоохотливого Колицына и подумал решительно, что в его присутствии никакого разговора с Ильей быть, конечно, не может, что только время будет непростительно потрачено в болтовне и, неожиданно восставая против своего рабского терпения, сказавшегося и тогда ночью, когда он позволил приехать Колицыну, чтобы выслушивать его, и сейчас, еще больше сердясь на его избыточную фамильярность, Васильев сказал с вежливо сдерживаемой злостью:
— Олег Евгеньевич, твоя притча о монахе очень интересна и в высшей степени поучительна, но в самом деле… («Напрасно я ему это говорю. Я не могу удержаться от резкости и наживаю на всю жизнь врага!»)… у меня нет времени, Олег Евгеньевич. И я прошу тебя дать мне возможность спокойно поговорить с господином Рамзиным хотя бы час.
Колицын между тем ловко разливал коньяк, в ответ на слова Васильева только полукругло поднял брови, расставил рюмки на три угла столика, пробархатил сочным баритоном:
— Да, но, родной…
— Умоляю тебя, без ненужной фамильярности, сделай одолжение, — попросил Васильев, справляясь с желанием сказать ему, что он чрезмерно навязчив, представляя добрейшую душу мифической русской гостеприимности господину Рамзину, который знает это, ибо сам русский. — Послушай, Олег Евгеньевич, продолжал Васильев не без упрямства. — Тебе не нужно тратить нервные клетки… занимать гостя приятным разговором. Мы давно знаем друг друга.
— Ваша дружба в Италии уже известна, и, представьте, это похвально и великолепно! — воскликнул с изобильной радостью Колицын, пропустив мимо ушей эти задевающие его слова Васильева. — Не так уж часто мы находим поклонников за рубежом! — Он, оттопырив мизинец с отполированным ногтем, взял рюмку со стола, взглядом чокнулся с Ильей и Васильевым. — За ваше знакомство в волшебной Венеции, которое свело вас в Москве…
Васильев перебил его раздраженно:
— Мы знакомы были до Венеции.
«А нужно ли это ему знать?..»
— Как «до»? Ах, да, по твоим картинам, которые раньше выставлялись в Италии?
— Совсем нет! Мы знакомы с детства, если ни аллаха не понятно, — сказал Васильев с той вызывающей резкостью, которая избавляла его сразу от ложной двусмысленности и вместе обезоруживала в чем-то Колицына. — Надеюсь, ты понял, Олег Евгеньевич, почему не надо делать дипломатические реверансы.
Колицын в напряжении стянул припухлые веки, его треугольные глаза осмысленно посветлели, обмерли на невидимой границе в воздухе над головой Васильева, и он заговорил ненатурально размягченным голосом:
— Ах, вон что… Никогда бы не мог подумать, в голову бы никогда не пришло. Ах, вон оно что…
— Ну, что удивляться, — сказал Васильев. — Что тут ахать, Олег Евгеньевич! Мы давно знакомы.
— Прошу извинить! — Колицын поставил недопитую рюмку на место, и в его белом с чуть отвислыми щеками дородном лице неподкупно проглянула гордая независимость воспитанного человека. — Да, я все понял. Приношу извинения. Я позвоню сюда через час… Вы не против, господин Рамзин?
Илья кивнул с некоторой церемонной благодарностью:
— Хорошо бы через два. И так будет точно, господин Колицын.
— Я позвоню точно через два часа.
Не без солидного достоинства Колицын тряхнул длинными волосами в общем поклоне и гибкими шагами вышел в переднюю и там, энергично надевая шубу, превесело замычал некую мелодию, так же энергично, звонко щелкнул замком входной двери, и тогда Илья первым нарушил молчание:
— Господин Колицын — босс художников в иностранных делах, а ты вел себя как капризная знаменитость. Так, Владимир, допустимо? Такое не повредит?
— Какая там еще, к черту, «капризная знаменитость»! — отмахнулся Васильев и закурил сигарету, с размаху повалился в старое, зазвеневшее пружинами кресло, заговорил поспешно, почти недовольно: — Не могу тебе сказать, искренне рад я или не рад, что ты приехал. Прости за откровенность. Но разговаривать нам с тобой нужно без свидетелей. И без чужих глаз. У нас с тобой — свое.
— Ты сказал: у нас «свое»? Имел в виду что?
— Когда-то в детстве мы дня не могли прожить друг без друга. И на войне были в одной батарее. Я был счастлив, что мы вместе. В прошлом году наша встреча в Венеции не то чтобы поразила меня, а как-то… Я много лет жалел, все время жалел, что нет тебя в живых… моего друга, с которым можно было в огонь и в воду. Все так, Илья. Но мы уже не те… В Венеции понял: ничего общего, кроме воспоминаний. К сожалению, Илья. Поэтому не будем фальшивить: ты приехал в Россию не потому, чтобы в сентиментальном настроении купить мои картины. Чем могу помочь?
— Страшная штука жизнь, — сказал Илья и откинулся в кресле, сложил ладони, задумчиво подпер кончиками пальцев подбородок. — Страшная штука… Как говорят французы, никто не знает, зачем людям правда, но все знают, зачем ложь. Не так ли? Люди никогда не узнают друг друга до дна, даже примерные супруги, прожив вместе общую жизнь. Боюсь, Владимир, что ты исчерпывающе не знал меня ни в школе, ни на войне. И я тебя тоже.
Илья засмеялся жестяным коротким смехом, неприятно отдалявшим и старившим его, и поразили Васильева эти воспаленные, ничему не верящие, сверх меры познавшие житейскую мудрость глаза и что-то совсем незнакомое, немолодое в его еще довольно прочной шее, может быть, в складках кожи над воротничком сорочки, сухость и ровная бледность безукоризненно выбритого лица, серые с отливом в голубизну волосы — какую упорную работу проделало время; он, казалось, еще больше поседел за эти четыре месяца!
«Но кто же истинный Илья? Тот лейтенант, мой друг, которого мне все время не хватало после войны, или этот уставший от жизни, чужой мне человек? И где истинный я: там, в детстве, или в июле сорок третьего, или здесь, вот в этой мастерской, пятидесятичетырехлетний человек, которого ничем не удивишь?»
— Ты сказал, что я не знал тебя, — проговорил Васильев, хмурясь. Возможно… Просто я верил в чистоту и святость дружбы и верил, что мы никогда друг друга не предадим. А в общем, в этом была прекрасная молодость. На Украине, когда тебя назначили комбатом, я восхищался: как ты великолепно утверждал себя! Помнишь: жара, домик под насыпью, тишина, немец в малиннике в саду, перемирие, которое устроил старшина Лазарев? Потом в домике оказалась молодая женщина. Я хорошо помню ее имя… Ее звали Надя. Твоя решительность была необычайной, Илья.
