Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века
Первая кинематографическая удача повлекла за собою новые предложения и новые роли: «Барышня и хулиган», «Учительница рабочих», «Закованная фильмой». Поэтический, артистический и художественный таланты слишком близки, чтобы их разделять. Недаром по-настоящему крупные поэты и рисовали отлично, и так умели читать свои стихи, как не снилось самым прославленным актёрам. Живущие внутри поэтической стихии они не нуждались в перевоплощениях и осмыслениях, ибо стихи были только частью их существа, их жизни, их души. Читая, они лишь воссоединялись со своими творениями, дополняя их до первозданного целого. Превосходство Владимира Владимировича в исполнении собственных произведений не оспаривал никто и никогда.
Некоторое время, хотя и весьма недолго, соратники Маяковского верховодили и при большевиках. Более того, «будетляне» поначалу увидели в революции наступление того самого будущего, к которому они так декларативно рвались и которое исподволь возвещал их футуризм. Вот и первым председателем Всероссийского Союза поэтов был избран Василий Каменский. Власти не препятствовали. Каменский так Каменский. Советам, в эту пору воевавшим с голодом и разрухой, с внутренними и внешними врагами, было явно не до поэзии.
Это в дальнейшем только их ставленники, их номенклатура будут возглавлять все творческие и не творческие Союзы, и командовать ими под диктовку партийных органов. Тогда и футуристический девиз «За свободу творчества», осенявший «Пощёчину общественному вкусу», окажется несусветным анахронизмом. Да и обществу, которое станет советским, уже никто не посмеет наносить, как реальных, так и фигуральных пощёчин.
Умный Давид Бурлюк прежде всех почувствовал, что новая власть не обещает искусствам процветания и уже летом 1918-го постарался оказаться за линией фронта. Затем – Дальний Восток, как наиболее удалённая от эпицентра революции область, и в 1920-ом – прыжок за океан в Японию. Ну, а оттуда в 1922-ом – в США. И везде будет устраивать выставки, выступать с лекциями. Живопись, литература…
Похоже, что контрабандой в одном из своих чемоданов вывёз Давид Давидович из Советской России и футуризм. Только, увы, в законопослушных, добропорядочных странах этот «скандальный груз» вряд ли ему пригодился. Ни те люди, ни та среда. Только в 1956 году навестит он свою далёкую родину, которая к этому времени уже освободится от сталинского террора и будет именоваться Советским Союзом. Что и говорить – умнейший человек!
В августе 1919-го в Москве на Тверской было вывешено первое «Окно сатиры» – остроумный способ заполнять пустующие витрины магазинов. Маяковский подключился к этому начинанию уже через месяц на «Окне № 5» и стал активнейшим деятелем и делателем «Окон РОСТА», как их вскоре стали называть (РОСсийское Телеграфное Агентство – в сокращённом виде). Тут пригодились и перо Владимира Владимировича, и его кисть, и организаторский талант…
Государственная «витринная» газета от обычных стенных отличалась, прежде всего, тем, что её делали профессионалы. Число сотрудников доходило до сотни. В основном это были художники и поэты. Зимою в мастерской дымили буржуйки, а люди работали в валенках, шапках, перчатках. Рисунки на злобу дня и меткие, ядовитые подписи к ним, чаще всего в стихотворной форме.
Тут же трудилась Лиля Юрьевна, раскрашивая сделанные контуром рисунки Маяковского. Ну а поэт не только сам рисовал и сочинял подписи, но ещё и давал задания другим, а также принимал их работу и даже составлял тариф для её оплаты. Частенько и ночевал в мастерской. Спал, подкладывая под голову полено, чтобы легче было проснуться. А бритву брал у соседей, которым это не очень нравилось. Однажды они сказали, что бритва занята и ещё очень, очень долго будет занята. «Понимаю, слона бреете», – ответил поэт и ушёл.
Всего Маяковский сделал 1,5 тысячи «Окон». Иногда он подписывал своим именем чужую сатиру, чтобы иной бедствующий поэт мог получить более высокий гонорар. Работа самого Владимира Владимировича оплачивалась по максимальным ставкам.
В калейдоскопе своих и чужих текстов и потерять голову нетрудно. Когда однажды Осип Максимович Брик продекламировал Маяковскому некрасовские стихи:
Князь Иван – колосс по брюху,
Руки – род пуховика,
Пьедесталом служит уху
Ожиревшая щека…
Владимир Владимирович, потрясённый родственной близостью услышанного, удивился: «Неужели это не я написал?» Может быть, у поэта промелькнула крамольная мысль и Некрасову оплатить эти строки по высшей ставке?
Нет, не он такое написал, но один из его учителей. Кроме Некрасова и уже упомянутого Уитмена, к числу его предтечей следует отнести и Генриха Гейне, и Сашу Чёрного, и Игоря Северянина.
Иногда, хотя и очень редко, случалось «ростовцам» отдыхать. Как-то на вечернем сборище у Черемных, одного из талантливейших художников-сатириков и зачинателя «Окон РОСТА», Маяковский прочитал только что написанное стихотворение:
НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ
(Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева, 27 вёрст по Ярославской жел. дор.)
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею —
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце ало.
И день за днём
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе всё поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут – не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо, чем так,
без дела заходить, ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле, само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать —
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого —
жара с ума сводила,
но я ему —
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Чёрт дернул дерзости мои
орать ему, —
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь – не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, —
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом
постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
– Поди, попробуй! —
А вот идёшь —
взялось идти,
идёшь – и светишь в оба!»
Болтали так до темноты —
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоём
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить своё,
а ты – своё,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма —
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг – я
во всю светаю мочь —
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!
Заметим, что небесное светило и Владимир Владимирович беседуют на самом простецком, босяцком языке московских подворотен. Не иначе будет выглядеть диалог Маяковского и с «солнцем русской поэзии» Пушкиным в стихотворении «Юбилейное». Это его стиль. Более старательно и тактично станет поэт подбирать слова лишь однажды – в своей поэме-реквиеме «Владимир Ильич Ленин». И в этом скажется его пиетет по отношению к вождю Октябрьской революции и создателю первого в мире рабоче-крестьянского государства…
