Марина Цветаева - Автобиографическая проза
Довольные, покидаем заколдованное царство.
— А теперь пойдем выпьем пива, — говорит отец.
II. МАШИНКА ДЛЯ СТРИЖКИ ГАЗОНА
Как-то, из поездки по хозяйственным делам отец привез машинку для стрижки газона, разбитого им на лужайке перед главным входом собственноручно.
— Это тебе, это — Асе, это — Андрею, а это — для Музея. «Это для Музея» было машинкой для стрижки газона: тяжелая, сверкающая и внушающая уважение садовая игрушка, которую он бережно достал из небольшого ящика, трижды обвязанного веревкою.
— Ну как, хороша?
— Великолепна!
— Угадайте, сколько я за нее уплатил?
— Марок сто?
Отец рассмеялся:
— А вот и вдвое меньше.
— А пошлина на таможне?
— Совсем ничего.
— Как это?
— Да так. Я взял её с собой в вагон. «А что у вас в ящике, господин профессор?» — «Там греческие книги, дружок». — «А! Господин преподает греческий?» — «В Московском университете, дружок, уже тридцать лет». — «Это, наверное, очень трудный язык!» — «Нет, не очень, нужно немного терпения, вот и все». — «Я был бы очень горд, если б умел читать на греческом!»
Уже через две минуты я преподал ему урок греческого языка тут же, в вагоне. Милый человек! Мы расстались друзьями.
— Ну, а если б он попросил тебя открыть ящик?
— Я бы сказал, что я ничего не знаю, что букинист все напутал… Но никакого риска не было: ну разве я похож на типа, который может прятать у себя в багаже что-нибудь иное, кроме греческих книг?
Действительно, отец выглядел именно тем, кем он на самом дел был — самым честным из людей, потому и сомнений быть никаких не могло…
Только благодаря таким хитростям и попадают в Царство Небесное.
III. МУНДИР
(Перевод А. Эфрон.)
Для отца моего новая одежда была не радостью, а горем, если не катастрофой.
— Папа, пора тебе сшить костюм. Твой ведь…
— Еще годится. Крепкий и без единой дырки.
— Но цвет…
— Не может быть иным после пятилетней носки. Доживешь до моих лет — узнаешь, что такой срок и нас не украшает.
— А все же, папа, почему бы тебе не заказать новый костюм?
— Зачем, когда мне и этот хорош? А если другим не нравится, пусть не смотрят. И вообще — кто будет по одежде встречать и провожать старого профессора?
На следующий день окликает на лестнице моего брата:
— Андрей, слушай, Андрей, не помнишь ли адреса моего приятеля — портного Володина? Я все же решил его перелицевать.
— Что?!
— Пиджак перелицевать.
— Купи себе лучше новый!
— Купи, купи… Это ты привык, с колыбели нужды не знаешь. А я учился на медные деньги и не привык бросаться тем, что еще может послужить.
Поймите меня: это не было скупостью.
Вернее — было. Скупостью в превосходной степени.
Скупость сына бедных родителей, стеснявшегося тратить на себя то, чего не могли на себя тратить они, трудившиеся до последнего вздоха.
Итак — скупость, являющая собой сыновнее уважение.
Скупость бывшего нищего студента, чьи нынешние траты как бы наносили ущерб нынешним нищим студентам.
Итак — верность своей юности.
Скупость земледельца, знающего, с каким трудом земля родит деньги.
Итак — верность земле.
Скупость аскета, которому все лишнее для себя — тела и всего слишком мало для себя — духа; аскета, сделавшего выбор между вещью и сутью.
Скупость каждого, делом занятого, человека, знающего, что любая трата — прежде всего трата времени.
Итак — скупость: экономия времени.
Скупость каждого, живущего духовной жизнью и которому просто ничего не нужно. (Отрешенность Льва Толстого от всех благ земных была не «фантазией», а потребностью, ибо писателю куда сложнее управлять имуществом, чем раздавать его. Ибо обыкновенный некрашеный стол нужнее полированного письменного, со множеством ящиков, наполненных лишними вещами, захламляющими в первую очередь голову. Приверженность Вагнера к роскошным декорациям жизни всегда была для меня загадкой большей, чем его гений.)
Итак, скупость: духовность.
(Все эти скупости недаром мне ведомы — я их унаследовала от отца, среди многого иного! Выиграй я завтра миллион, я купила бы себе не норковое манто, а честную шубу на овчине, самой простой выделки, как все наши крестьянки носили. Овчина — не каракуль. Теплая, без сносу, не вызывающая ни зависти, ни неловкости, ни угрызений.)
Скупость дающего, наконец: быть скупым, чтобы мочь раздаривать.
Ибо раздаривал он до последнего вздоха, ибо последний вздох его был актом отдачи, сожалением, что не хватило еще нескольких лет жизни для перестройки — на собственный счет, на тройной свой оклад профессора, директора и почетного опекуна — музейных колонн, показавшихся критикам слишком тонкими по отношению к высоте.
…А сколько бедных студентов, бедных ученых, бедных родственников поддерживал он!
Но заметим себе: щедрость его была расчетлива в мелочах; вручая, например, студенту двести рублей на поездку в Италию, он не забывал уточнить: «А до вокзала отправляйся на трамвае, это в десять раз скорее и в десять раз дешевле, чем на извозчике: там пятак, а тут полтинник!»
Главный удар по отцовской «скупости» был нанесен мундиром. Мундиром «Почетного опекуна» (звание, полученное за создание музея). Мундиром, которого нельзя перелицевать, раз он еще не существует. Который должен быть новее нового, ибо весь — в золотом шитье!
— Да, но это обойдется мне в семьсот рублей! — таков был ответ отца на наши поздравления его с новым званием.
— Неужели за звание надо платить?
— За звание — нет. За мундир.
— Как! У тебя будет мундир? Шитый серебром?
— Если бы серебром…
___________
Потом начались примерки, проходившие в гробовом молчании.
— Раз он портной, пусть смотрит сам. Его дело!
