Нури Халилов - Долгая дорога домой. Воспоминания крымского татарина об участии в Великой Отечественной войне. 1941–1944
В бывшей комнате мамы теперь жила одинокая старушка Ребия апте. Она нас тепло приняла. Сварила чай, а мы принесли с собой лепешки.
Мы зашли в дом соседа Алымджана ака. У него было две жены. Сам он был парикмахером. Он купил у меня те бритвы, что я забрал у полицаев, еще будучи партизаном.
Потом мы пошли на кладбище. Это было открытое поле без единого деревца или кустарника. Только бугорки желто-бурой земли, и ни единого могильного камня или дощечки. Почти все могилы разрыты голодными шакалами, волками, собаками. Везде валялись черепа, кости из татарских могил. Копать глубокие могилы у людей не было сил.
Не найдя могилы матери, мы прочитали молитвы, которые знали. Поплакали и поехали в Чинабад. Нам показали больницу, в которой лежала и умерла Сабрие. Сходили на кладбище, но найти могилу не смогли и там. Мы прочитали молитву и попросили Всевышнего, чтобы он взял наших родных под свою защиту.
В Чинабаде мы сказали, что пришли к Шевкету. Дети с криком побежали за ним. Он сразу же прибежал к нам. Мы обняли его, приласкали и сказали, что заберем отсюда. Потом пошли к директору и предъявили документы.
Пока в конторе оформляли документы на Шевкета, мы зашли в актовый зал, где услышали татарскую музыку. Кто-то играл на рояле. При нашем приходе музыка прекратилась. Нам рассказали, что на днях один из работников детского дома играл на рояле песню «Варирач», а остальные ее пели: «Ай Акъярда ай Акх Яр турмадаменим къаршимда…»[184] Эта песня была запрещена. Всех шестерых посадили за решетку. Среди арестованных была сестра моего друга Шевкета Халитова. До войны они жили во дворе 13-й образцовой татарской школы, в которой его отец работал извозчиком на одноконке.
Забрав Шевкета, мы втроем вернулись в Андижан. К этому времени уже пришли наши документы из Ташкента о разрешении на выезд в Паркент. При этом комендант Самединов снова предложил мне остаться. Я подумал, но все же решил возвращаться в Паркент.
Купил пять билетов на поезд: два взрослых и три детских. Билеты дали в вагон, в котором ехали депутаты на сессию в Ташкент. Всех выгоняли, пропускали депутатов, а потом уже нас, бедолаг. Кое-как я затолкал Лилю, Шевкета и Гульнар, а Наджие сесть не смогла. Поезд тронулся, тогда я нажал на стоп-кран. Он остановился, но снова тронулся. Я трижды нажимал на стоп-кран, пока с подножки не затащил в вагон Наджие. К этому времени подоспел дядя Сеит-Мемет. Он подал мне наш мешок-багаж. В нем был казан, шесть ложек и несколько мисок, чемодан с моим инструментом остался на перроне, дядя забрал его с собой. За ним мне пришлось ездить еще раз.
Денег на всю эту поездку мне хватило. В Андижане на рынке купил сестре новое красивое платье за 200 рублей. Ей тогда было 20 лет. Она была красивая девушка, а ходила в очень старом платье. Это она спасла от голодной смерти своих сестер и братишку, похоронила Сабрие и маму.
В пути нас оштрафовали за детские билеты, так как только Шевкет выглядел на девять лет, а все остальные были старше. Пришлось заплатить 90 рублей. Кое-как доехали до Ташкента. С вокзала на трамвае в Куйлюк, а оттуда на грузовике до Паркента. Было около 2 часов дня, конец февраля. Было сухо, солнечно, тепло. Встречные знакомые спрашивают, где мой багаж, а я им показываю свой мешок с его нехитрым богатством: казан, миски и ложки. Они удивленно спрашивают: «Как же вы будете жить?»
– Как-нибудь!
Я привел детей в дом тещи. На каждого приходилось 0,75 м2. Все спали на полу на соломе. Мою шинель распороли и из нее сделали одеяло. Как потеплело, стали спать во дворе под орешиной.
У Гульнары ночью стащили фуфайку. На базаре мы поймали воровку, которая ее продавала. Пошли в милицию. Несмотря на то что на фуфайке было написано «Гульнар ФЗУ[185] Андижан», милиционер вернул фуфайку воровке-узбечке, а нас выгнал. Я понял, что здесь мы, крымские татары, полностью бесправны.
Однажды вечером, когда семьи и моя, и тещи собрались вместе, я обратился к жене с такими словами:
– Я привез своих младших сестер и братишку. Это очень большая нагрузка. Вам будет трудно. Ты молодая, красивая, еще можешь создать новую семью. Я не буду возражать и обижаться. Эти дети остались без отца и матери. Единственная их опора – это я. Я им и отец, и мать и буду их содержать, обучать, выдавать замуж, женить, охра нять.
Эльза сказала, что она никуда не пойдет и на все согласна.
Так началась новая жизнь моей большой семьи. С утра до вечера упорно работал. Очень выручала моя белая бритва. Появилось много друзей. Я сделал запас пшеницы на случай голода. Летом Наджие и Лиля пошли в горы копать таран[186] в организацию «Дубигель» от кожзавода. Шевкет и Гульнар пошли в школу. Мы стали жить отдельно от тещи, скоро приехал тесть Абдурефи.
Местпром закрыли. Нас перевели в новую парикмахерскую райкомхоза и назвали КБО – Комбинат бытового обслуживания. Эльзу я оформил учетчицей. Работа шла хорошо, только квартиру меняли часто. Директор комбината Бирман дал мне комнату в недостроенном домике прямо в центре. Я ее отремонтировал и вселился туда. Крыша была покрыта камышом и при дожде или снеге протекала. Сложил плиту, сделал дымоход, провел электричество. Отапливались дровами. Покупали янтоган – колючки. Обед варили на керогазе или примусе. Это был очень большой дефицит. Я долго стоял в очереди, пока смог его купить.
Наджие зимой ездила в Ташкент и работала там на кожзаводе. Им давали зарплату, предоставляли общежитие, кормили. Скоро ее засватал Исмаил Кудусов – фронтовик из Мамут-Султана. Мы сделали маленький вечер, дува, никях, и она вышла замуж.
У одной еврейки, которая уезжала из эвакуации домой, я купил кровать, стол, два стула, табуретку и канистру для керосина. У нас создался некий уют. Зарабатывал я до 500 рублей в день, а план был 70 рублей. На новом месте заработок стал поменьше, но нам хватало, и я даже откладывал про запас.
Кроме того, я еще подрабатывал на выездах. Каждую неделю ходил в паркентский винпункт, где брил и стриг винодела Балта Ходжаева и директора Акбарова. За это они мне бесплатно наливали вино в мой пятилитровый чайник.
Ходил в детский дом и тоже стриг детей, за что директор платил мне 150 рублей. Ездил в дом отдыха «Сукок», где стриг и брил отдыхающих. Кроме того, ко мне прямо домой приходили горняки из Кумышкана. Раз в два месяца они спускались с гор. Были совершенно обросшими и с длинными бородами. За стрижку и бритье они платили 150–200 рублей. Они получали по 4,5 тысячи и деньги таскали с собой в мешках и торбах. В карман не лезли. Были и такие, у кого набегало по 8–10 тысяч. Они эти деньги пропивали, а потом снова уходили в горы на работу.
Дома кушать и пить хватало. Немного приоделись. Беспокоил унизительный комендантский режим. Два раза в месяц ходили на подпись. Многое зависело от личных качеств того или иного коменданта. Первым комендантом Паркента был Николай Озеров, который ставил меня на учет. Потом его сменил Самандаров. При нем стали ходить на подпись два раза в месяц, а некоторых он заставлял делать это еженедельно.
