Сергей Волконский - Разговоры
— И что же?
— Отказался.
— Почему?
— Потому что для того, чтобы иметь ритмический хор, надо иметь ритмических хористов. И что же, наконец, за зрелище, когда хор будет ритмичен, а во всем остальном будет произвол случайности? Подумайте, какой «ансамбль» — чтобы употребить ужаснейшее любимое слово наших рецензентов.
— А я на днях читал интересную заметку. Одна из московских газет давала рецензию о дебюте баритона Бакланова в «Демоне». Подчеркивая успехи, которые певец сделал за время пребывания в Америке, рецензент ставит вопрос: уж не пошел ли он по стопам Жака Далькроза, «русским адептом которого является князь Волконский»? До такой степени, оказывается, поражает в нем соответствие ритмики пластического движения с ритмикой музыкального движения.
— Интересно, что в газете на эту сторону искусства обращено внимание.
— Не правда ли? Я сейчас подумал о вас. Ведь это в первый раз намек на ритмику.
— В газете — да, в первый раз, но это не первое указание в нашей литературе.
— А? Уже были указания?
— Были, были… Прежде всего, у Вячеслава Иванова много об этом, но еще смутно: «пляска», «ритмически движущаяся толпа»… Только все это в связи с «соборным действом»…
— Ну да, чепуха.
— Нет, нет, нет — не чепуха. А только я еще не дошел до этого, понимаете, сам не дошел. Я не могу считать своим то, до чего другие дошли, пока не дойду сам. Понимаете?
— Понимаю вообще, но в данном случае?
— А в данном случае вот что: «соборное действо», «преодоление сцены» и подобная, как некоторые говорят, «чепуха» казались мне всегда чем-то трансцендентным, далеким, таким, что другие выдумали и ведут мне навстречу; когда же я увидел ритмическую гимнастику, я понял, что я сам иду к этому: я вполне ощутил «соборность» действа.
— То есть?
— То есть что это не они производят, а я, мы, все; что это только случайность, что я сижу и смотрю, а на самом деле нет разницы между мной, смотрящим, и ими, производящими.
— Однако они умеют, а вы бы не сумели, если бы вздумали к ним присоединиться?
— Это придет. Когда проникнет в плоть и кровь, тогда и «уметь» не надо будет, достаточно будет быть.
— Ох, страшно за вами идти, начинается неясное…
— Ну, когда приедет Далькроз со своими учениками…
— А когда?
— Первое представление в Художественном 15 января… Когда он приедет, вы сами почувствуете, что вы не зритель, а участник, что вы «смотрите» только потому, что есть для вас место…
— А в театре — разве я могу «смотреть», когда места нет?
— Ах, не то, не то… Дело не в факте, а в принципе. Понимаете, это как в философии: механическое представление о вселенной несовместимо с понятием о божестве…
— Это почему?
— Потому что если все сущее — машина, то нету места для машиниста. Переводя это на почву живого искусства, о котором говорим: если все действуют, то нету места для зрителя. Это есть неминуемое «упразднение зрелища». И вот уже «выхождение из временного и погружение в безвременное», как говорит Иванов.
— Может быть. Но пока я предпочитаю старый способ — билет, за который я заплатил, и место, с которого я могу не только смотреть, но и видеть.
— Есть и для этого уже указание, менее принципиальное, чем у Вячеслава Иванова, но более конкретное, более близкое современному «зрителю».
— Более «для меня»?
— Было ли еще — не знаю, но одно было. Я, по крайней мере, видел только одно. Человек описывает спектакль, который он видел в Париже, какая-то мистерия из жизни Христа, — исполнение, трогательное, проникновенное, произвело на автора впечатление. «Но, — говорит он, — во сколько раз больше было бы впечатление, если бы вместо ненужных слов мы слышали музыку и видели ритмические движения». Это единственное указание, которое мне попалось.
— И кто это?
— Александр Бенуа… Послушайте, кажется, татары тушат электричество.
— Ну что ж, идем. Человек, счет!.. А знаете, что Станиславский тоже говорит, что все идет к новому искусству без слов.
— Он это говорит? Как это знаменательно, что такие уста налагают на себя зарок молчания. А мне рассказывали, как Дузе однажды, присутствуя на лекции одной англичанки, которая демонстрировала принцип равновесия человеческого тела, для чего принимала позы известных античных статуй, воскликнула: «К чему слова? Тело само говорит. Слова — лишний придаток».
— Как полны таинственности, неразгаданности эти голоса, от себя отрекающиеся… Что это? Признание в несостоятельности или… Рубль довольно на чай?
— Довольно. Надежда, надежда, мой друг, в этих словах надежда. Ну, до свидания… Повторим когда-нибудь?
— Обязательно.
— Что вы сказали?
— Виноват, — непременно.
— То-то.
— Пурист до конца.
— До гроба.
— Будут ли извозчики…
— Ах, какая ночь! Морская в летаргическом сне…
— Люблю тебя, Петра творенье!
— Извозчик, на Фурштадскую.
— Извозчик, Крюков канал!
Павловка,
15 сентября 1911
3
Нева
Последняя в реке блестящая струя
Жуковский— Я люблю эти маленькие пристани Финляндского пароходства… Правда? Эти плавучие буфеты…
— Да, это так вырывает из обстановки.
— Вот именно, пересаживает: без всяких усилий с вашей стороны полная перемена пространственных условий и зрительных отношений.
— Дальнее путешествие на близком расстоянии.
— В конце концов, это ведь принцип всякого «эффекта»: дальнее путешествие на близком расстоянии.
— Да. Как это верно и как это звучит бессмысленно!
— Очевидно, ничто не кажется бессмысленнее, чем те конечные формулы, к которым приходят люди друг друга понимающие. Ведь чем точнее, тем меньше слов, чем меньше слов, тем менее понятно для «посторонних». А мы окружены «посторонними».
— Но как я люблю это одиночество!
— О, великая вещь!
— Вот всегда говорят, в единении сила…
— Неправда — в уединении сила; только бессильные ищут единения, значит, — где же сила? Очевидно, не в тех, кто ее ищет у других.
— А это не парадокс? Боюсь, что это парадокс.
— Отчего же вы боитесь парадокса?
— Какой странный вопрос.
— А по-моему, странная трусость.
— Почему странная?
— Да что такое парадокс?
— Парадокс…
— Ну вот видите, вы даже не знаете, чего вы боитесь. Парадокс есть утверждение, идущее вразрез с общим мнением. Разве это так страшно?
— Это, пожалуй, не страшно, но почему вы так объясняете?
